Вершина Столетова

Шуртаков Семён Иванович

А на другой день Василий погиб. Погиб, обезвреживая мину, эту черную плавучую смерть, оставленную войной. Долго не верилось в это, как не веришь дурному сну. Долго мучила память о муже. Брала ли Ольга в руки какую вещь, находила ли подчеркнутую Василием строчку в книге — в памяти оживала картина их короткой совместной жизни и каждый раз больно ранила сердце. И еще, особенно на первых порах, часто напоминал о Василии Юрка. Напоминал и своими вопросами, где отец, скоро ли приедет, и своими смородиновыми глазами.

Но прошло время, и, хотя по-прежнему тяжело было сознавать, что Василия

нет и такого уже не найти, жизнь брала свое, жизнь шла вперед. Порой Ольгу даже сердило, что все связанное с Василием уходит дальше и дальше, словно дымкой подергивается. Но что можно было с этим поделать?! Ольга думала, что гибель Василия — это конец всякой радости, черта, за которой уже ничего быть не могло. Но прошел год, три, пять, и жизнь перед ней по-прежнему, как и в юности, как и при Василии, лежит открытым зовущим простором.

И, глядя на сына, Ольга все чаще начинала задумываться о том, чтобы найти ему хоть не родного, хоть и не такого, как Василий, но все же отца. Сама она, конечно, никого полюбить уже не сможет, но очень плохо для мальчишки, когда он растет без отца. А Василий хотел, чтобы из него вырос настоящий человек.

С Гараниным Ольга чувствовала себя легко и просто, с Михаилом неровно: то хорошо, естественно, то связанно, неловко. И все-таки тянуло ее к Михаилу. Но ведь ей было хорошо известно, как относится к нему Юрка! Выходит, дело не только в сыне, не только в том, чтобы найти ему хорошего отца… Ольга не знала, как вести себя с Михаилом, хотела и боялась встречаться с ним.

Теперь, говорят, его снимают с работы. И снимают не за что-нибудь, а за перерасход горючего, который получился при вспашке засоленных участков. Большей несуразицы нельзя и придумать.

Ольге было горько и обидно за Михаила. Хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, хотелось быть в эту трудную минуту рядом. Только, опять же, как знать, в одной ли жалости тут было дело?

«Так что же это? — спрашивала Ольга. — Ведь не любовь же?»

И какой-то внутренний голос вопросом на вопрос отвечал: «А если не любовь, то что же?»

2

Когда Михаил узнал, что приказом директора МТС от должности бригадира он отстраняется, ему показалось, что диспетчер что-то напутал. Диспетчер повторил: сдать бригаду Житкову.

В это время в вагончик вошел Пантюхин и сказал, что у него искрит магнето и мотор не заводится. Михаил поспешно вышел вслед за Пантюхиным, машина которого стояла здесь же, у вагончика, на заправке, и начал регулировать магнето.

Через полчаса все было готово. Но не успел Михаил отойти от трактора, как со своего участка прибежал Зинят.

— Товарищ бригадир, троит!

Теперь только Михаил вспомнил о разговоре с диспетчером и усмехнулся: бригадир! Уже не бригадир… Так сказал он и подошедшему Ихматуллину:

— Сейчас наладим, Зинят. Только я уже не бригадир.

Трактористы с веселым недоумением поглядели на Михаила, и по взглядам этим он понял, что ему не верят: шутки шутишь.

— За бригадира будешь ты, Филипп Васильевич. Приказано тебе сдать все дела…

Житков первый понял, что Михаил не шутит.

— Так, — тихо, как бы про себя сказал он. — Значит… да нет,

не может быть. Неужели инженер настоял на своем? И неужто он думает, что я или кто другой этого ухаря в бригаду возьмет?! Словом, так: поработать мы пока без тебя поработаем, а принимать я ничего не буду. Сегодня я от тебя, завтра ты от меня… Поди, ошибка какая-нибудь вышла.

— Ошибка или не ошибка, а вот так! — Михаилу хотелось поскорее кончить невеселый этот разговор. — Пойдем, Зинят.

Ихматуллин работал на культивации. Трактор был покрыт толстым слоем пыли, как шубой. Михаил проверил клапаны, свечи. Электроды второй свечи оказались забрызганными маслом.

— Промой в бензине и ставь, — распорядился Михаил. — Проверь, не многовато ли масла в картере. А завтра с утра остановим… остановишь, — поправился он, — заменишь поршневые кольца. Там в вагончике, в углу, запасные лежат… Ну, заводи!

Михаил проводил взглядом агрегат Ихматуллина, пока тот не скрылся за ближним пригорком. На сердце вдруг стало до слез тоскливо и горько. Он пошел прямо полем, не разбирая дороги, не думая, куда и зачем идет.

Сколько раз тракторы его бригады с плугом и сеялкой, с окучником и культиватором прошли по этим долам и взгорьям, прежде чем они зазеленели, заколосились! Частица и его труда есть в этих волнующихся хлебах. Он работал, как знал и как умел. Он недосыпал, чтобы машинный гул ни днем ни ночью не умолкал над этими полями, чтобы они возделывались в срок и добротно. За это не снимают. Разве он сделал что-нибудь дурное, разве он кого-нибудь в чем-нибудь обманул? Нет. Так за что же тогда его насильно оторвали от дела, без которого он не может жить?!

Михаил огляделся. Он стоял на гребне плотины. Отсюда было видно далеко-далеко, во все стороны.

«А и в самом деле, за что? Неужели только за этого Горланова?»

По телефону из правления он еще раз позвонил в МТС. Ему ответили, что снимается он за систематический перерасход горючего и за отказ выполнить указание агронома.

— И все?

— Все.

«Значит, Горланов тут совсем ни при чем?! И значит, это никакая не ошибка… С горючим дело ясное: «систематическое» — слово лишнее, но перерасход бригада действительно допустила, когда пахала на большую глубину засоленные участки. А вот с агрономом… Эх, надо же было связываться с этим ученым стариком! С Горлановым я хоть знал и твердо знаю, правда на моей стороне. А тут как докажешь? Уж куда лучше, умнее докажет свою правоту Николай Илларионович. Сослаться на Костина? Нехорошо за чужую спину прятаться… Тогда, на севе, световой режим подвел, сейчас капиллярность — все пустяки какие-то, а вон как они, эти пустяки, оборачиваются…

В бригаду Михаил решил не возвращаться. Дождался на плотине попутной машины и уехал домой.

Мать еще ничего не знала.

— Ну вот, наконец-то заявился, — обрадованно встретила она Михаила. — Надолго ли?

Не в силах сказать правду, к которой он еще и сам не успел привыкнуть, Михаил соврал:

— Нет, не надолго. Денька этак на два, на три.

— И то хорошо!

Мать, счастливая, с влажными от радости глазами, шумно хлопотала у печки, что-то вынимая оттуда, что-то снова задвигая.