Вершина Столетова
Шрифт:
— Ешь, ешь, небось наголодался… Дают ли вам хоть хлеба-то вволю? Ну, и то ладно, что не на одной картошке держат. У колхозников, говорят, и картошка не у всех…
Из-под ее косынки выбилась прядь волос. И Михаил, кажется, впервые заметил, что она наполовину седая. «Стареет. Уже стареет. А ведь будто совсем недавно была молодой…»
Почти сутки Михаил отсыпался. Был тут и умысел: не хотелось видеться с Гараниным. Но секретарь и эту и следующую ночь, совсем не появляясь дома, ночевал где-то в бригадах.
На другой день от проходившего
Третий день начался рано — спать уж не хотелось — и тянулся бесконечно долго. Михаил пытался заняться каким-нибудь делом, но все валилось из рук, на все было тошно смотреть. И выходить никуда не хотелось, чтобы не слышать соболезнующих слов и сочувствующих вздохов.
Под вечер Михаил не выдержал, дошел до ближней лавки и взял бутылку водки.
Мать ушла куда-то. Михаил сам достал огурцов, к соленым нарвал на огороде свежих, настриг зеленого луку и сел за стол.
После первой же стопки неожиданно пришел Гаранин.
— А у тебя нюх, Илья Михайлович! — грубовато пошутил Михаил.
После разговора с Гараниным у кузницы он чувствовал себя несколько виноватым и за это был вдвойне сердит и на себя и на секретаря.
— На нюх не жалуюсь, — серьезно ответил Гаранин, мельком оглядывая стол и более внимательно самого Михаила. — Только ты что-то не больно приглашаешь. А с устатку стопочка бы не помешала.
Михаил встал из-за стола, достал из шкафчика еще один стаканчик, налил.
Молча чокнулись. Михаил уже понес было стаканчик ко рту, как почувствовал, что его держат за локоть.
— Не торопись. Дай мне сначала штрафной выпить, а потом уж…
Гаранин выпил, понюхал свежий огурец, начал закусывать.
В вечерней тишине избы огурцы хрустели оглушительно.
Михаил налил Гаранину еще, чокнулся и, не дожидаясь его, выпил.
Теперь стало хорошо. По всему телу пошла приятная теплота, все стало казаться проще и лучше. Теперь можно было и не молчать, можно поговорить с секретарем.
— Ну, как она, жизнь-то, Илья Михайлович?
— Жизнь? — переспросил Гаранин, делая вид, что не замечает ершистых ноток в голосе Михаила. — Да так, идет себе потихоньку.
— Ну, а если более конкретно?
— Можно и конкретно… Я так думаю, что со стариком ты правильно в драку полез. Правильно! Одно плохо — по чутью, по наитию, а не по знанию. Надо знать! А то один раз угадаешь, а другой впросак попадешь. Крутинский в научных терминах, как в броне, а ты на него с пустыми руками. Несерьезно.
«А ведь верно говорит! Верно, черт возьми: с пустыми руками и пустой головой!..»
— Ну, а еще что новенького?.. Да ты пей, Илья Михайлович.
Гаранин выпил еще полстопки, опять
Так проговорили они около часа, не касаясь главного. Будто Михаила никто и не снимал с работы, будто он и в самом деле пришел к матери на побывку — не больше. Да теперь все это уже и не казалось Михаилу таким важным и непоправимым, как час назад. Теперь его мысли занимало другое.
Начало темнеть. Михаил захмелел и вдруг прямо, не обинуясь, спросил Гаранина о том, что его больше всего мучило. Лучше бы, наверное, выпытать их отношения с Ольгой как-нибудь намеками, незаметно, но где уж теперь, до тонкостей ли, когда в голове шумит и язык говорит совсем не то, что надо.
Гаранин перестал хрустеть огурцом, помолчал, а затем тихо, как бы в раздумье проговорил:
— Ты вон о чем… — усмехнулся и еще помолчал. — Ошибаешься, брат. Ошибка… Не в ту сторону думаешь.
Михаилу хотелось резко возразить: какая еще ошибка! Воду мутишь, длинный черт! — но по тому, как усмехнулся Гаранин, по его голосу он понял, что тот говорит правду, говорит, что думает.
Михаилу стало вдруг в избе очень душно. Он встал из-за стола и, как был в майке, в тапочках на босу ногу, вышел на крыльцо и сел на ступеньки, крепко обхватив голову руками. «Ошибка!.. Ошибка… С работы сняли! Подумаешь, беда какая! Пусть хоть еще семь раз снимают…» Он как-то разом отрезвел, мысли перестали путаться, обрели ясность и определенность.
На улице из-за ветел показалась с заблудшей коровой мать, соседская собака с лаем гонялась за отставшими овцами, где-то наигрывал патефон, у колодца ссорились женщины. Все кругом было так, как и всегда. Михаил даже спросил себя: «Постой, а я-то с чего такого радуюсь? Может, и рано еще, да и нечему радоваться?.. Конечно, нечему!» И все-таки ощущение радости не проходило.
Весь день Ольга пробыла в Березовке и уже собиралась в Ключевское, как подвернулась попутная машина, и она уехала ночевать к себе.
В пустой комнате было тихо, мертво. Гирька у часов спустилась на стол, и они стояли. Ольга машинально посмотрела на циферблат, подтянула гирьку, тронула маятник. Часы затикали, и стало не так угнетающе тихо.
Хозяйка принесла парного молока. Ольга поужинала, сходила за водой и, чтобы не так душно было спать, стала вытирать пол мокрой тряпкой.
Делала она все это по-прежнему как-то машинально и то водила тряпкой по одному месту, то надолго застывала с ней над ведром. Она и про часы вспомнила только спустя какое-то время: стрелки ведь показывали без четверти три, что же она их не подвела?..
Нынче Ольга заходила на стан тракторной бригады и не нашла там Михаила. Что его сняли, оказалось правдой. И сняли именно за большой перерасход горючего на севе, за то, в сущности, что он по ее просьбе пахал засоленные участки глубже нормы.