Вершинные люди
Шрифт:
— Так, — мне хотелось, чтобы он поскорее ушел. — И что?
— Ваша типография перечислила нам деньги за типовую однокомнатную квартиру для какой-то Дуньки, — он явно был раздражен, поэтому не выбирал выражений. Его раздражение начало передаваться и мне.
— Радуйтесь. Для вас это, должно быть, хорошо.
— Да. Но после выполненного нами перерасчета с учетом этажа, который ей выпал, с учетом импортной сантехники, которую мы вообще в предварительную смету не включали, получилось, что надо доплатить.
— Как водится, — я не понимала, к чему он клонит.
— Так вот хрен вы доплатите!
— Наверное, — я
— Хотел сначала с директором поговорить, потом с вами. Да уж ладно. Так вот, мы решили взять доплату книгами, наши сотрудники любят хорошие книги.
— Где же типография возьмет книги для ваших книгочеев?
— Мне сказали, что вы торгуете книгами, причем хорошими столичными изданиями. Я и пришел к вам.
— Я торгую, да. Но типография здесь в полном ауте — не при делах она, барин.
— Как это? — он недоуменно воззрился на меня. — Что значит ваш ответ?
— У меня своя фирма, частная, никак не связанная с типографией.
— Но вы же здесь находитесь!
— Да, здесь. Одно другому не помеха. Просто я здесь работаю.
— Значит, мне неправильно сказали?
— Неправильно.
— Тогда пусть типография даст нам свои книги. Нам без разницы!
Мне надо было бы сказать ему, что, мол, пусть даст, и выпроводить к директору. Но велики сила и настойчивость стучащегося в твои двери случая, непреодолимо веление судьбы. И я принялась объяснять несведущему товарищу, что у типографии своих книг нет.
— Ну как нет? Вы же печатаете книги?
— Да, но они не наши, а наших заказчиков.
Он не понимал, кипятился, злился, задавал такие вопросы, которые вообще сбивали меня с толку.
— Почему же на швейно-галантерейной фабрике есть свои лифчики, а у вас нет своих книг?
— Потому что швейно-галантерейная фабрика является предприятием легкой промышленности, она производят свой товар именно для реализации населению, а мы — предприятие по оказанию услуг издательствам, как пошивочное ателье, например.
— Книги, выходит, не товар, так?
— Нет, не так.
— А как?
— Вы, обращаясь в ателье с просьбой сшить костюм, берете свой материал?
— Ну, — согласился он. — Причем тут ателье?
— При том, что точно так же, к нам приходят заказчики со своими материалами, заказывают изготовление тиражей книг и забирают их. Мы не можем торговать их книгами так же, как ателье не имеет права продать ваш костюм, когда он готов. Ателье должно отдать костюм вам, потому что он изготовлен по вашему заказу и с вашего отреза. Понятно?
— Нет. Вам планируют выпуск товара или производство услуг? Вы что, подотчетны Облбытуправлению?
— Нет, Облбытуправление к нам не имеет отношения, равно и наоборот, ибо мы оказываем услуги не частным лицам, а издательствам и изготавливаем продукцию не эксклюзивную и не в единичных экземплярах, а в массовых количествах. В этом смысле мы являемся обыкновенным промышленным предприятием и нам, как всем, планируют товар, не услуги, но… — я вновь повторяла все сначала. И так — несколько раз.
Он никак не мог понять, почему типография как промышленное предприятие, выпускающее продукцию в виде книг, не является ее собственницей.
— Я понимаю, когда речь идет о выпуске учебников, пособий, короче, когда заказчиком выступает государство. Тогда,
— Нет, не наше. Эти тиражи нам заказывали издательства.
— А альбомы «Наш малыш»?
— Это наш товар, из ассортимента ширпотреба.
— Так что вы мне мозги пудрите?
Все повторялось по новому кругу, каждый раз звук его голоса нарастал, скоро посетитель перешел на крик: его лицо покрылось красными пятнами, изо рта летели брызги. Я не знала, как еще доступнее объяснять, что у типографии нет своих книг, которые она могла бы продавать или менять на квартиры. Ну нет у нее издательского права. Его «А что же вы продаете?» изменяло интонации и звучало снова и снова. От сдерживаемого раздражения мой голос совсем сел, я прикладывала усилия, чтобы не сорваться на крик, и говорила все тише и тише. Напряжение достигло предела, кто-то из нас должен был первым разорвать порочный круг, по которому мы бегали, изматываясь его бесконечностью.
— Посидите у меня до окончания обеденного перерыва, подождите, пока откроются нужные вам кабинеты, больше я ничем не могу помочь, — устало сказала я.
— Почему не можете? Можете! Разве вы не в состоянии доходчиво объяснить, чего именно я не понимаю? Мне надо взять у вас книги в доплату за квартиру.
Кроме того что он плохо воспринимал новое, так еще обладал редкостно неприятной манерой ведения разговора: словно потеряв интерес к только что спрашиваемому, не дослушав ответ до конца, задавал новый вопрос, не связанный с предыдущим. С новым ответом обращался точно так же небрежно. Это вносило хаос. Невозможно было определить, что на самом деле его интересует, что он хочет понять и чего понять не может. Заключалась ли в этом его жажда знаний или так проявлялась бессистемность мышления, было ли это ему органично присуще или он начитался экстремистских учебников по психологии? Кто знает. Позже я привыкла к его особенностям и относилась бесстрастно к постоянному перебиванию, неожиданным перепрыгиваниям, скачкам и поворотам его мыслей, и не рассматривала разговор с ним как процесс логического развития темы. Порой я обращалась с Валентином Николаевичем как с ребенком, впервые познавшим вкус общения и упивающимся возможностью без конца обо всем спрашивать. Это было позже.
А тогда он показался ужасно бестолковым. Меня изрядно разозлила его беспардонность и настырность. Досадливо глядя в его распахнутые глаза, постукивая костяшками пальцев по столу, я произнесла, медленно и монотонно:
— Для особо одаренных в повторяю шестой раз, — и еще раз слово в слово произнесла то, что говорила до этого.
Услышав такое, он преобразился в лице, побледнел, даже глаза его утратили цвет и сделались серыми, как пыль за окном. Экспансивный посетитель замер всем существом, застыл, впал в ступор! Только брови пару раз поднялись вверх, опустились, нависнув над ресницами, и вернулись на место, словно при приступе сильной головной боли. Недоумение? Затем на лице прорисовалось какое-то новое понимание происходящего и это изменило его выражение. Под кожей заиграли желваки, рот открылся для ответа, но, хватанув несколько раз воздух, закрылся. Чудовищным усилием воли этот человек подавил ярость, обиду, желание размазать меня по стене.