Весь Нил Стивенсон в одном томе. Компиляция
Шрифт:
— В некоторых Нитях развитие пойдет туда, куда направят его Магнус и Грайне. В других Нитях их планы могут не сработать. Степень вашего участия определять вам самим.
— Вы хотите сказать, теперь, когда у нас есть собственный ОДЕК, — заметила я. — В подвале Ист-Хауза.
Фредерик чуть заметно кивнул:
— И — да, не стоит благодарности.
— И что мы с ним будем делать теперь, когда он работает? — спросил Мортимер.
Мы все сидели за обеденным столом в доме Ребекки и Фрэнка — первоначальный квинтет
— Мы выясним, что делает Грайне, и откатим это назад, — сказал Тристан. — Или предотвратим.
— А как мы узнаем, что делает Грайне? — спросила Джулия.
— Можете для начала спросить меня, — заметила Эржебет. — Я была ее сообщницей, как вы знаете.
— Что планирует Грайне, Эржебет? — тут же спросила я.
Все взгляды устремились на Эржебет. Впервые за несколько лет она единственная была в силах указать нам, куда двигаться. Повисшее в воздухе напряженное волнение ощущалось почти физически.
— Она хочет отменить технологию, — тем же тоном ответила Эржебет, изучая свой маникюр.
Напряженное волнение сдулось. Тристан на мгновение сжал челюсти, затем проговорил нарочито спокойно:
— Но как именно, Эржебет?
Она отмахнулась от него, как от мухи.
— Я не вникала в тактические детали, мое участие было чисто идейным.
— Спасибо, — ответил Тристан, стискивая зубы, чтобы сдержать сарказм. — Хорошо, что мы спросили, вы нам очень помогли.
Я положила ладонь на его руку, мягко прося заткнуться. Эржебет заметила — и этот жест мгновенно стал для нее важнее будущего человечества. Глядя поочередно на мою руку, на мое лицо и на лицо Тристана, она с торжеством обратилась к Ребекке и Фрэнку:
— Я знала! Разве я не говорила, что так будет? — И, словно не утверждала сто раз прямо противоположное, заявила мне: — Я всегда знала, что вы друг для друга созданы.
— У вас точно нет никаких соображений о том, каким будет следующий шаг Грайне? — спросила я, стискивая Тристану руку, чтобы молчал.
Эржебет презрительно пожала плечами.
— Неужели я стану марать свои мысли, пытаясь думать как Грайне?
— О! — примирительно вмешался Ода-сэнсэй. — Разумеется, так нам и надо поступить. Думать как Грайне. Отшелушивать листья истории, за которыми скрывается возникновение фотографии. С чего она началась?
— Камера обскура? — предположила я. — Леонардо да Винчи?
Фрэнк Ода мотнул головой.
— Она только перенаправляет свет, но не вызывает коллапса волновой функции, не запечатлевает конкретный момент времени.
— Дагеротипы, — с отвращением проговорила Эржебет. — Помню, как они мгновенно вошли в моду. Как социальные сети на рубеже тысячелетий или автомобили за сто лет до того.
— Но что привело к дагеротипии? — спросил Ода-сэнсэй. В своем всегдашнем духе он, несмотря на всю напряженность момента, наслаждался чисто научной стороной задачи.
— Светочувствительная бумага, —
Он кивнул:
— Это все она постарается уничтожить. Если убить Луи Дагера, произойдет диахронический срыв, но если затормозить технологию шлифовки линз и сделать это в достаточном числе Нитей, Луи Дагер направит свой изобретательский талант на что-нибудь другое. То же и со светочувствительными химикатами.
— Теперь, когда вы сказали, я и впрямь что-то такое припоминаю, — подтвердила Эржебет — бывшая правая рука Грайне.
— Однако технология шлифовки линз важна не только для развития фотографии, — заметил Тристан. — Развитие оптики повлияло на всю историю человечества. Благодаря ей у нас есть телескопы, микроскопы, очки…
— Что ж, если Грайне осуществит свой замысел, ничего этого не будет, — сказал Ода по-прежнему таким тоном, будто обсуждает преинтереснейшую теоретическую задачку. — Значит, если она преуспеет, человеческая история ретроактивно изменится.
— И нитрат серебра, — с некоторым беспокойством произнес Тристан. — Его открыл Альберт Великий в тринадцатом веке.
Ода кивнул:
— Убить его Грайне не может, но постарается помешать его открытиям. А он один из величайших мыслителей своей эпохи, и это изменит все, что мы считаем своей гордостью и наследием.
— Чтобы выкорчевать фотографию, надо, по сути, отменить все развитие науки, — сказала Эсме.
— Ну вот такого я не допущу, — произнес Мортимер. — Этак от моей институтской программы ничего не останется!
Никто не рассмеялся. Наступило молчание. Долгое молчание. Я слышала, как кто-то постучал в дверь соседнего дома.
— Если мы правда считаем, что она намерена это сделать, мы должны ее остановить, — сказала я.
— Конечно, она намерена это сделать, — ответила Эржебет. — Я бы на ее месте так и поступила.
— Неужели? — удивилась я. — Но это же очень дурно.
Эржебет стрельнула в меня своим фирменным уничижительным взглядом.
— Почему? История развивается в ту или другую сторону, она сама по себе не дурна, хоть в ней и есть дурные люди. Я знаю, что ты сейчас скажешь, — остановила она меня, заметив, что я протестующе вскинула руку. — Ты скажешь, ну вот, например, рабство, безусловно, дурно, а я отвечу, может, и так, но без рабства не было бы сегодняшнего мира.
— Это не делает его приемлемым, — возразила я.
— Если бы я могла переписать историю, чтобы в ней не было рабства, я бы это, безусловно, сделала, но мир бы полностью изменился, и вам бы он не понравился, поскольку все любят знакомое и привычное. Вы хотите остановить Грайне не потому, что она затеяла дурное, а потому что она хочет отменить все, с чем вы сжились. И это не соответствует вашим представлениям о правильной жизни с «Уолмартами», хлопковым бельем и тем, для чего вам нужны так называемые редкие земли. Вы хотите, чтобы это все у вас было всегда. Планы Грайне несовместимы с вашими привычками. Других весомых возражений у вас нет.