Веселая наука
Шрифт:
Слава постоянного человека. – Обладать славою постоянного человека в прежнее время было чрезвычайно полезно. Да и всюду, где только общество находится под властью стадных инстинктов, и теперь еще для отдельных лиц чрезвычайно целесообразно выдавать свой характер и свои свойства за нечто неизменное, – даже в том случае, если они в сущности таким постоянством и не обладают. «На него можно положиться, он всегда один и тот же» – вот высшая похвала, которую может высказать общество в любом опасном положении. Общество чувствует себя удовлетворенным, когда имеет преданное, готовое в каждый момент орудие в добродетели одного, в честолюбии другого, в мыслях и страстях третьего. Оно оказывает высшую почесть этим служебным натурам, этой верности, неизменности во взглядах, стремлениях и даже пороках. Такая оценка, которая процветает повсюду, где только имеет место общепринятая нравственность, воспитывает «характеры» и выставляет в дурном свете всякую попытку к переменам и к усвоению новых взглядов и привычек. Но какие бы выгоды ни представлял такой образ мышления, для познания он является самым дурным способом обыкновенного суждения, ибо прекрасное стремление познающего смело высказываться против всякого своего прежнего мнения и недоверчиво относиться ко всему, что у нас стремится достигнуть прочности, –
Умение огрызаться. – Всякий знает теперь, что умение сдерживать себя, когда вам противоречат, является высоким признаком культуры. Иным даже известно, что более развитые люди желают услышать что-нибудь такое, что противоречило бы их взглядам, и вызывают такое противоречие для того, чтобы получить прямое указание на те неправильности, которые до сих пор от них ускользали. Но умение огрызаться, способность сохранять спокойную совесть в то время, как вы полны неприязни против обычаев, преданий, всего освященного, – еще выше и собственно представляет величие, новшество, чудо нашей культуры, шаг из всех шагов освобожденного духа: кому это ведомо?
Вздох. – Мимоходом уловил я эту мысль, и быстро ухватился за первые попавшиеся, хотя и неудачные, слова, чтобы закрепить ее для того, чтобы она опять у меня не улетучилась. И замерла она у нас при этих скудных словах, и висит, и качается в них, – и, глядя на нее, я не понимаю, как удалось мне поймать эту птицу?
Что следует нам перенять у художников. – Какими средствами мы располагаем для того, чтобы сделать предметы прекрасными, привлекательными, желанными, если в действительности они не таковы? – А таковыми они, по-моему, никогда и не бывают! Тут кое-чему мы можем поучиться у врачей, когда они, напр., разводят горькое лекарство водой или прибавляют в микстуру вина и сахара; но еще больше в этом отношении дают художники, которые собственно беспрерывно тем и заняты, чтобы вырабатывать подобные приемы. Удалиться от предметов на такое расстояние, при котором многое в них становится недоступно нашему глазу или приходится усиленно присматриваться для того, чтобы их можно было все-таки видеть; смотреть на предметы под известным углом, или так поставить их, чтобы они доступны были нашему зрению лишь отчасти и только в перспективе; рассматривать их через цветные очки или в свете утренней зари; завернуть их в полупрозрачную оболочку. Всему этому мы должны научиться у художников, а во всем остальном быть мудрее их. Ибо у них тонкого чутья как раз не хватает обыкновенно там, где прекращается искусство и начинается жизнь; мы же хотим быть поэтами своей жизни и прежде всего в самых мелких и повседневных явлениях ее.
Заблуждение натур умозрительных. – Высшие люди отличаются от низших тем, что они невыразимо больше и видят, и слышат, достигая этого при помощи мыслительного процесса; – тем же самым отличается человек от животного, а высшие животные от низших. Мир полнее всегда для того, кто растет в высь человечества; он чаще клюет на те приманки, которые забрасывает ему жизнь; он становится доступен все большему и большему количеству возбуждений; а вместе с тем возрастает и число его радостей, и огорчений, – чем развитее человек, тем он счастливее и несчастнее в одно и то же время. Но неизбежным спутником его при этом является заблуждение: он мнит себя слушателем и зрителем; перед которым разыгрывается великая пьеса, и пьеса эта – жизнь. Он считает свою природу умозрительной и не замечает того, что сам-то он собственно также творец жизни, – что он, конечно, очень отличается от актера этой драмы, так называемого делового человека, но еще больше у него различия с простым наблюдателем, зевакой перед сценой. – Как творцу, ему, конечно, свойственна vis contemplativa и он умеет оглядываться на то, что он делал, но он обладает в то же время и прежде всего vis creativa, которой недостает человеку деловому, на что указывает и самый вид его, и его чрезмерная доверчивость. Мы же, люди, способные ощущать свой мыслительные процессы, вносим постоянно в действительность нечто такое, чего еще там не было: нам обязан своим ростом мир оценки, красок, веса, перспективы, шкалы, утверждения и отрицания. Все наши мечты мало-помалу разучиваются, усваиваются, переносятся в кровь и в плоть, и в самую повседневную жизнь так называемыми людьми практики (актерами, как мы их назвали). Всякая оценка какого бы то ни было предмета явилась не сама по себе, – ибо природа не знает ценностей, – а обязана своим появлением нам, придавшим этой вещи известную ценность! Мы создали мир, который хоть сколько-нибудь достоин человека! – Но нам остается этот факт прямо-таки неизвестным, и если нам удается уловить эту мысль на одно мгновение, то мы тотчас же снова забываем о ней: мы несправедливо судим о лучшей нашей силе и даем себе, умозрителям, слишком низкую оценку. Гордость и счастье наше могли бы быть выше того, чем мы сейчас обладаем в этом отношении.
Опасность для человека, отличающегося особым счастьем. – Иметь тонкие чувства и тонкий вкус; смотреть на избранные и лучшие стороны духа как на что-то привычное и легко доступное; наслаждаться проявлениями сильной, отважной, неустрашимой души; твердо и спокойно совершать свой жизненный путь, идя всегда с готовностью на всякую крайность, как на праздник, и чувствуя жажду к неоткрытым мирам и морям, людям и богам; прислушиваться ко всякой веселой музыке, как будто бы там храбрые мужи, солдаты, моряки предаются короткому отдыху и наслаждению, и в глубочайшем наслаждении моментом чувствовать себя подавленным слезами и грустью счастливого человека: кто не хотел бы, чтобы все это было его достоянием, кто не хотел бы всего этого пережить? Это было бы счастье Гомерса. Состоянием того человека, который открыл грекам их богов, – нет, себе самому своих богов! Но не скрывайте от себя: вместе со счастьем Гомера, в душе появляется также существо, наиболее склонное к страданиям из всех, когда-либо бывших под нашим солнцем! И только за такую цену можно приобрести самую дорогую из
Два счастливца. – Правда, один из них, несмотря на свои молодые годы, умеет импровизировать жизнь и приводит в изумление даже самого тонкого наблюдателя: именно, кажется, что, даже в самой опасной игре, он не сделает никогда ни малейшего промаха. Невольно приходит на ум импровизатор, которому слушатель готов приписать божественную непогрешимость рук, хотя эти самые руки то тут то там делают такие же промахи, как и у всякого другого смертного. Но эти руки оказываются настолько привычными и находчивыми, что в мгновение ока приспособляют к теме тот случайный звук, который был вызван к жизни невольным и быстрым движением пальца или мимолетным настроением, и таким приемом вкладывают прекрасный смысл и душу в случайное явление. – Но есть еще человек совершенно особого рода: ему решительно ничего не удается из задуманного и намеченного. Случайное, сердечное влечение уже привело его раз к бездне и чуть не погубило совсем; и если он избежал на этот раз гибели, то во всяком случае обошлось ему это не даром. Но думаете ли вы, что все это делает его несчастным? Он далеко не считает свои желания и свои планы столь важными. «Если мне не удается одно, – говорит он себе, – то, быть может, удастся другое, и в общем я не знаю, не следует ли мне чувствовать больше благодарности к своим неудачам, чем к какой-нибудь удаче? Разве я для того создан, чтобы быть упрямым и носить рога скота? То, что представляет ценность и задачу моей жизни, лежит где-то в другом месте; моя гордость и мое убожество также не здесь. Я больше ознакомился с жизнью именно благодаря тому, что мне часто грозила опасность потерять ее, и именно потому-то у меня и больше жизни, чем у вас, всех остальных!»
Что сделано, то в сторону. – Я, в сущности, против всякой морали, которая говорит: «Не делай того-то! Откажись! Пересиль себя!» – Напротив того, я вполне сочувствую всякой морали, которая побуждает меня сделать что-нибудь и снова опять делать и делать, с утра до вечера мечтать и думать только о том, как хорошо мне было бы сделать это! Кто живет подобной жизнью, от того одно за другим отпадает все, что не имеет отношения к этой жизни: без ненависти и протеста он смотрит, как сегодня от него отходит одно, завтра другое, подобно пожелтевшим листьям, которые срываются с дерева при каждом порыве ветерка: или он даже и не замечает, что совершается подобное отпадение, так строго устремлен его взор к его цели и вообще вперед, а не назад или куда-нибудь в сторону. «Деятельность наша указывает на то, что нам следует оставить: что сделано, то в сторону» – вот положение, которое мне вполне по душе, которое представляет мое placitum. Но я не хочу с открытыми глазами стремиться к своему обеднению, я не желал бы всех отрицательных добродетелей, сущностью которых является отрицание и самоотречение.
Самообладание. – Все почитатели такой морали, которая прежде всего и строже всего приказывает человеку держать себя в руках, приносят с собой особого рода болезнь: именно человек, находящийся под властью такой морали, постоянно чувствует известное раздражение против всякого естественного движения, против всякой естественной склонности; получается что-то вроде зуда. Все, что его может в этом направлении толкать, привлекать, восхищать, поощрять, – все подобные внутренние и внешние импульсы, – всегда кажутся этому раздражительному человеку опасными для его самообладания: он не должен больше доверять никакому инстинкту, ни одному свободному взмаху крыльев, но находиться беспрерывно в состоянии самообороны, быть настороже против самого себя, недоверчиво вглядываться своим острым взором, быть вечным сторожем своей крепости, которую он для себя сделал. Да! вместе с тем он может быть и белик! Но насколько невыносимым он становится для других, как тяжело ему переносить самого себя, как скудна теперь его жизнь всякими прекрасными случайностями души! Да и всеми дальнейшими поучениями! Ведь тому, кто думает заимствовать от чуждых ему элементов, а не от самого себя, придется рано ли, поздно ли погибнуть.
Стоик и епикуреец. – Епикуреец подыскивает себе такие положения, таких лиц и даже такие события, которые подходили бы к его чрезмерной интеллектуальной раздражительности, а от остального, – т. е. большинства явлений и предметов нашего мира, – он отказывается ввиду того, что остаток этот будет для него слишком сильной и слишком тяжелой пищей. Стоик, напротив, занимается глотанием камней и червей, битых стекол и скорпионов и не чувствует к этим упражнениям никакого отвращения; желудок его, наконец, становится совершенно равнодушным ко всему, что только случай заблагорассудит в него всыпать. Он напоминает ассауа, одну арабскую секту, которую ученые наблюдали в Алжире, и, подобно этим нечувствительным людям, охотно показывает свою нечувствительность перед публикой, в которой епикуреец совершенно не нуждается: – у него ведь свой «сад»! Стоицизм можно порекомендовать людям, над которыми судьба проделывает самые неожиданные штуки, для тех, кто живет в сильное время и ни в чем не зависит от людей непостоянных и неустойчивых. Но кто до известной степени не обращает внимания на то, что судьба позволяет ему выткать только одну длинную нить, тот охотно отдается эпикуреизму; все люди, способные к духовной работе, поступали так до сих пор! Для них самой страшной потерей было бы лишиться своей тонкой раздражимости и променять ее на толстую кожу стоиков, у которых она, как у ежа, покрыта иглами.
В защиту критики. – В настоящее время заблуждением тебе кажется нечто такое, что раньше ты любил выставлять как истину или считал правдоподобным: ты отталкиваешь от себя эти взгляды и думаешь, что твой разум одержал в этом отношении победу. Но, быть может, то заблуждение, которого ты придерживался, когда был иным человеком – а ведь изменяешься ты постоянно, – было так же необходимо для тебя, как и все твои теперешние истины; быть может, оно так же имело значение кожи, которая скрывала и припрятывала от тебя много такого, чего ты не должен был еще видеть. Новая твоя жизнь отняла у тебя известный взгляд, а не разум; эта мысль тебе уже более не нужна, но ты несешь ее с собой, и только неосновательность ее выползает из нее, как червь, на свет. Когда мы подвергаем что-нибудь критике, то это еще не значит, что мы прибегаем к чему-нибудь произвольному и безличному, – напротив, критика очень часто обнаруживает в нас те живые силы, которые скрывает струп. Мы отрицаем и должны отрицать, ибо нечто живет в нас и хочет получить для себя подтверждение, а это нечто, пожалуй, мы еще не знаем, мы еще не видим! – Вот что можно сказать в защиту критики.