Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М. Часть вторая.
Шрифт:
Вновь вышел Вьюн.
– Другое дело! – оскалился Кляйн, который был ростом не меньше Райхеля.
– Давай! На счёт три! – Кляйн отвернулся, проверяя ружьё. Потом, подождав, когда Райхель проговорит «три», повернулся.
Вьюн уже был посреди плаца и пытался изобразить мои движения. Но малыш переоценил свои силы, слишком устал за день.
Выписав несколько восьмёрок, ружьё метнуло дротик. Мне казалось, Кляйн промахнулся, но, к своему удивлению, увидел, как из груди Вьюна выросло красное оперение.
Вьюн не стал кричать и
Подошедший Райхель пошевелил его сапогом, и сказал:
– П…ц котёнку, больше срать не будет. Ты! – показал он пальцем на меня, - И вы! – ткнул он на Зяму с Мотей, - Мухой взяли лопаты и закопали! Остальные стоять! – отойдя метров на пять, начальник лагеря взял карабин на изготовку, передёрнув затвор. На вышке тоже оживились. Вышек было четыре, но сейчас, видя в нас дистрофиков, не способных ни на что, расслабились и дежурили на одной, дурея от жары и тяжёлой службы.
Мы пошли в сарай, который нам открыл молчаливый Шмидт, взяли кирку и лопату, пошли на кладбище.
Я киркой взламывал высохший до каменной твёрдости грунт. Зяма с Мотей выбрасывали разрыхлённую землю. Когда выкопали могилу на полметра глубиной, подошёл Райхель, четверо пацанов принесли тело Вьюна.
– Хватит! – махнул рукой Райхель, - Закапывайте. Выпьем сегодня на поминках! – вздохнул он.
В это время Вьюн застонал и шевельнулся.
– Он живой! – воскликнул Мотя.
– Живой? – заинтересовался Райхель, - Неужели? – он подошёл, перехватил поудобней карабин, и изо всех сил ударил Вьюна прикладом по голове.
– Вот и всё! – в мёртвой тишине сказал он, - Закапывайте! – и отвернулся.
Я, не помня себя от гнева, размахнулся, и ударил Райхеля киркой прямо в позвоночник, в районе почек. Парень хрюкнул и моментально рухнул на землю.
Я подхватил карабин и выстрелил в часового на вышке, крикнув:
– Бей! Ребята, бей вертухаев! Не дайте им взять оружие! Не дайте открыть собак!
Лагерь взорвался воем маленьких глоток. Я стрелял по надзирателям. Первым попался Кляйн, вторым погиб Шмидт, хотя против него у меня было меньше всего злобы: он частенько прогуливался со мной, взяв в руки мою гирю, и подначивая меня:
– Санёк! Ну что, скоро на дембель?
– Вообще-то он был у нас за повара. Иногда, воровато оглянувшись, совал мне в руки кусочки лепёшки. И не только мне…
Потом кто-то метнулся к собачьим вольерам, пришлось мне и его успокоить.
Ребята не сразу успели, охранники-узбеки не пили самогон, кто-то из них вооружился, затрещали выстрелы, ребята стали падать на утрамбованную землю. Но разъярённую толпу уже невозможно было остановить. Стрелка я завалил, и, когда обернулся в поисках опасного противника, увидел, как ребята расправляются с надсмотрщиками, бывшими своими друзьями, с которыми зимой спали в обнимку, согревая друг друга своими телами, потом играли в снежки, смеялись, обнявшись.…
Там погибал сейчас мой побратим, Колька, под градом камней и палок.
Что
Кто-то схватил меня за ногу. Райхель.
– Добей, не бросай подыхать, как собаку! – попросил он.
– Собаке собачья смерть! – пнул я его.
– Я тебе что-то скажу!
– Ну, говори! – наклонился я к нему.
– Мы всё это делали по приказу, не сами! – умоляюще глядя на меня, признался Райхель.
– Я видел, с какой неохотой вы выполняли приказы! – с сарказмом ответил я.
– Нам приказывал Сабирджан! – прошептал бывший главный надзиратель.
– Да? – несколько удивился я.
– Да, он обещал нам свободу!
– И ты поверил? – хмыкнул я.
– Не особо, но он велел нагнуть тебя! Сильно нагнуть! Чтобы ты знал, что все смерти пацанов – на твоей совести! Чтобы ты запросил пощады!
– Скотина! – прошипел я сквозь зубы, примыкая штык, - Какая же ты скотина! – воткнул я штык ему в грудь, представляя, что закалываю Сабирджана.
Не знаю, умер начальник, или нет, мне было некогда проверять. Отстрелив цепь на своей ноге от гири, я побежал, звеня её обрывком, к бывшим надсмотрщикам. Вернее, к тому, что от них осталось.
Найдя Кольку, я сел рядом с ним, положил его голову себе на колени.
– Колька! – позвал я его, - Брат!
Колька не отзывался.
– Сань! – кто-то тронул меня за плечо, - Оставь его, он мёртв. Идём, тебя Мотя зовёт.
Аккуратно положив Колькину голову на окровавленные доски помоста, я прихватил карабин и пошёл на кладбище.
Именно здесь собрались почти все. Остальные готовились к бегству, вскрывая склады.
Мотя сидел, придерживаемый заплаканным Зямой. На животе Моти расплывалось красное пятно.
Пуля, войдя ему в живот, перебила позвоночник.
Осмотрев Мотю, который огромными глазами на исхудавшем грязном лице с надеждой смотрел на меня, я сказал:
– Ребята, собирайтесь в дорогу, мы здесь сами разберёмся.
Друзья стали прощаться с Мотей, понимая, что больше его не увидят. Рана была смертельной и очень мучительной.
Когда все ушли, Мотя прошептал:
– Санька, я знаю, ты сможешь! Сделай это!
Я стянул с головы панаму, закрыл ею лицо. Звенело. Или в ушах, от тишины, или цикады. Перед закрытыми глазами стояло окровавленное лицо мёртвого лучшего друга, скрюченные тела убитых и раненых ребят.
– Саня! – позвал меня Зяма, - Пора, Санька!
Я надел панаму, вздохнул:
– Расслабься, Мотя, ты не почувствуешь боли.
– Ты думаешь, сейчас мне не больно? – простонал одноногий мальчик, - Моя жизнь, Саня, это сплошная боль. Пора с этим кончать!
Я встал перед ним на колени, погладил по голове. Мотя улыбнулся мне, подбадривая, и я резким движением свернул ему тонкую шею. С лица мальчика не успела сойти улыбка.
– Спасибо, Санька, - дрожащим голосом поблагодарил меня Зяма.