Веселыми и светлыми глазами

Васильев Павел Александрович

Не может быть! Нет, я точно помнил, где лежали блоки и где стоял ломик, когда я уходил. И после того как я ушел оттуда, прошло совсем немного времени. А когда прибежал — блока не было! Я случайно прислушался к тому, что говорили рядом. Маленький мальчик просил отца:

— Папа, ну расскажи еще что-нибудь про войну, слышишь.

— Хватит, Миша.

— Ну ты еще немножко, последний раз.

— А что про ее рассказывать. Она жестокая…

Потом я вышел из трамвая и пошел к их дому. Я не знал, что я скажу Инне, Анне Ивановне. Вообще, что я буду делать…

Он, ссутулясь,

сидел возле дома в сквере. Он увидел меня и сразу же вскочил.

— Ну? — спросил он.

— Жив, — сказал я и упрямо посмотрел ему в глаза. — Ты?

— Что? — спросил он.

— Ты угнал лифт?

— Не-ет, — побледнев, ответил он. Но я понял — он! И тогда я соврал.

— Я все знаю! — сказал я. — Я видел, как ты вез блок наверх. Слышишь, я все видел!

Он отвернулся и сразу же сник.

— Но ведь я не специально. Я не специально, ты ж понимаешь. Я же не хотел этого!

— Подлец! — крикнул я. И, повернувшись, пошел по бульвару. И он потащился за мной. Я шел, заложив в карманы руки, и не оглядывался. А он шел следом и говорил, говорил, запинаясь, будто спотыкаясь:

— Ты же понимаешь, я не хотел этого. Я не думал, что так получится. Я никогда не думал. Что теперь делать?

— Пойдешь и скажешь всем.

— Нет. Я этого не могу. Я не боюсь. Слышишь, я этого не могу.

— Пойдешь!

— Нет. Я не могу, Павел. Павлуша, ты пойми… Ему мы не поможем. А мы сделаем еще хуже. Ты должен молчать. Никто не знает. Никто не видел. Только ты. А теперь уже все равно ничего не вернешь. Ему не поможешь.

— Подлец! — закричал я. Остановился и двумя руками вцепился ему в рубашку, стал изо всех сил трясти его. — А если он погибнет? Может быть, его уже нет. Тогда что? Тогда что? Ведь ты человека убил, понимаешь?

— Но я не хотел этого! Я не злодей какой-нибудь, нет!

— Ты убил его, понимаешь! А теперь ты просишь. Нет, никогда!

— Пусти! — он вырвался из моих рук и отступил шаг назад. — Я не за себя прошу. Ты пойми, я не за себя. Я не трус. Я пойду и всем расскажу. Я, может быть, честнее тебя. Пусть меня судят, пусть наказывают как надо, я заслужил! Пусть! А мама? Как мама? Когда она узнает… Я же убью ее. Ты понимаешь, что она не вынесет? Понимаешь? — Он всхлипнул и заговорил тихо: — Но я никогда не сделаю этого. Никогда. Не могу я, — и добавил зло: — А вот ты иди и скажи. Если ты можешь, ты иди и скажи. Сам. И еще один человек погибнет. Тебе будет легче, да? Неужели ты сможешь? Не за себя прошу, за маму. Пусть тебе на нее наплевать, но ведь ты любишь Инку!

Я почувствовал, как будто земля уходит из-под ног. То, что он говорил, было верно. Я стоял и не знал, что делать, смотрел на него и до боли сжимал зубы и уже не слушал, что он говорит. Я смотрел на него, на эти широченные плечи, плечи-скамейки, плечи-ступеньки, на эти руки-клещи, руки, которыми можно гнуть подковы, руки, не знающие устали. Он может все, все, что захочет. Что ему отнести наверх один блок — мелочь!

Что этот блок таким плечам!

— Уйди, — сказал я. — Уйди…

И он пошел.

— Решай, — сказал он и медленно поковылял.

А я стоял и смотрел на него. Смотрел, как он уходит. Потом и я пошел. Но только в другую сторону.

На ходу я машинально срывал первые побеги с веток и растирал их в ладонях. Я не знал, что мне делать. Я чувствовал, что не должен таить то, что знаю только один я, не должен молчать, а если скажу, то что будет с Анной Ивановной? А если с ней что-нибудь случится? Инка! Если я не скажу, то смогу ли я встречаться с ней, как прежде, просто, открыто, честно? И как и что я буду говорить ей? О чем я буду говорить?

Я не знал, что мне делать. Я шел и растирал в ладонях первые побеги. Одно я знал точно, наверняка, — что жизнь, во всяком случае двум людям, испорчена. И за что, почему, ради чего вот так, походя испорчена жизнь? Почему?

Надо было что-то делать. Но что?

Веселыми и светлыми глазами

1

Мне еще накануне выдали пропуск и объяснили, как отыскать лабораторию, в которой я буду работать. Я старался запомнить все подробности, но все-таки утром долго бродил по коридорам института, прежде чем на втором этаже увидел дверь с нужной мне надписью.

У двери суетилось несколько человек. Как выяснилось, накануне вечером, уходя с работы, кто-то захлопнул ее, оставив ключ внутри. И теперь сотрудники пытались ее отворить, тыкали железками в замочную скважину.

Несколько в стороне стоял начальник лаборатории. Я сразу догадался, что это именно он. Потому что стоял спокойно, заложив за спину руки, и что-то изредка раздраженно бубнил глухим баском.

Позднее я приметил, что и подчиненные ведут себя по-разному. Некоторые очень стараются, другие — поменьше, третьи — чуть двигаются: наверное, тоже все в соответствии с должностной лестницей.

Но вот кто-то вспомнил, что вчера будто бы оставили открытой форточку и можно попытаться залезть через окно. Все повалили во двор. Форточка и в самом деле оказалась открытой. Через некоторое время притащили лестницу, приставили ее к подоконнику.

— Ну, полезайте! — кто-то крикнул бойко. Энтузиастов не нашлось. Стояли, дискутировали.

— Высоко все-таки.

— Не так уж и высоко.

— Лестница надежная. Слона выдержит.

Лестница и в самом деле была прочной. Однако никто не лез.

И тогда я предложил:

— Давайте, я!

Все повернулись ко мне и некоторое время молча с любопытством рассматривали.

— А ты сможешь?

— Конечно.

— Ну что ж, попробуй.

И я полез. А они смотрели, как я лезу. Как будто я работал под куполом цирка, выполнял там замысловатые номера. И как только я стал на подоконник и просунул руку в форточку, торопливо побежали в здание. Я влез в окно, открыл дверь, и они весело и шумно ввалились в комнату.