Веселый мудрец. Юмористические повести
Шрифт:
— Я своего хозяина знаю, — проговорил Степан, — он сухарь сгрызет, а брюхо еще запросит. На месте батюшка не усидит, сюда придет… А крепко ты его с мостом-то нынче… Ох и потеха была! Ну, чисто ярмарка!
— Вы чего тут жуете? — вдруг раздался голос, и из-за скирды выплыл сначала необъятный живот, затем борода, а уж потом поп самолично.
— Сено жуем, — смиренно ответил Нестерко. — Не желаете ли отведать? Свежее!
Степан ловко начал вытаскивать из скирды травинки, некоторые отбрасывал, другие комкал, подбирая одну к одной.
Поп с жадным нетерпением следил
— Хватит, хватит, — сказал он, приметив, что его ком сена стал уже больше Нестеркиного. — Остальное потом…
Степан и Нестерко принялись за прерванную еду. Поп пожевал-пожевал сухую былинку, сплюнул смачно.
— Не привыкли, батюшка, к мужицким харчам? — сочувственно спросил Нестерко, утирая рот остатками сена.
— Пойду-ка я почивать, — сказал поп. — Степан, принеси в шалаш кожух из возка.
— Батюшка, тут недалеко соломка есть, — предложил Нестерко. — Может, соломка вам понравится больше, чем сено? Ведь кто что есть любит…
Степан долго кашлял, уткнувшись в скирду, и только нетерпеливый окрик попа, уже забравшегося в шалаш, заставил его отправиться к возку.
Нестерко взял торбу, развязал ее. Измученный ежик радостно задергал рыльцем.
— Помучаю тебя еще чуточку, — прошептал Нестерко, — а после беги, куда хочешь. Потерпи трошки.
Он достал веревочку и привязал ее к лапке ежа. Затем вместе со Степаном зашагал к шалашу.
Возле шалаша на земле валялись еле видные в быстро наступающей темноте обломки сучков и жердочек. Пока Степан укрывал попа кожухом, Нестерко выбрал острый сучок и воткнул его, как колышек, сзади шалаша. К сучку привязал другой конец веревочки, и ежик забегал по кругу, недовольно фыркая.
Степан и Нестерко сели под скирду, затихли.
Слышно было, как поп ворочался, читал какую-то молитву. Потом, чуть не развалив шалаш, выскочил наружу и быстрым шагом направился к скирде.
— Степан! Ты где? Степан?
— Тут я, батюшка, тут! — Степан встал навстречу хозяину.
— Там в шалаше что-то хрюкает, — испуганно крестясь, сказал поп. — Нечистый опять балует. Не иначе.
— Мы-то, дурни, кумекали-кумекали: почему косари шалаш бросили? — всплеснул руками Степан. — Из-за беса!
— Я думал, что они все сено докосили, — сказал Нестерко, — вон там, на лужке, трава стоит еще вроде. А вот теперь, господи вас благослови, батюшка, нас надоумили! Хрюкает, значит? Нечистое место!
— Поедем отсюда, Степан! — сказал поп, продолжая креститься. — Запрягай!
— Так ведь бес того и хочет, чтобы вы поехали, — усмехнулся Нестерко. — Он вас нарочно выгоняет. На колдобинах да на ямах тут не только лошадь — черт ногу сломит ночью!
— Ан верно, — согласился Степан, — нам до утра не сойти с этого места. Вы бы на возок, батюшка, прилегли, кожухом покрылись. На возок бес нипочем не вспрыгнет. Ну, а мы уж так как-нибудь… до зари.
Попа уложили на жесткие доски возка, даже сена не подложили: Степан сказал, что бес, наверное, в сене и прячется.
Нестерко отпустил на волю «нечистую силу», и ежик, прощально фыркнув, юркнул в траву.
Затем Степан притащил охапку сена и уложил его в шалаше.
— Как
— Чую, трудно мне с пани Дубовской придется, — сказал Нестерко, когда они со Степаном удобно расположились на мягком душистом сене. — Плохого про нее говорят много — и жадна, и крестьян своих замордовала… Собак любит, вроде как наш Печенка.
— Мы тоже по собачьему делу едем, — сообщил Степан. — Из наших краев, из Удручан, значит, мы проведать сестру батюшкину отправились. Возвращаемся назад, остановились поутру в корчме. Хозяин к корчмарю в покои, а я на дворе остался. Ко мне приказчик пани Дубовской подсаживается. Воркует, как голубь. Спрашивает: «А деньги твой хозяин любит?» Я со смеху чуть соленым огурцом не подавился — это мой-то хозяин денег не любит! «Да он, отвечаю, за деньги черта отпоет, а дьяволу свадьбу справит». — «Вот такой поп нам и требуется, — говорит приказчик, — Приказала долго жить любимица ясновельможной пани, собачка заморской породы, по имени Жужу. И требует пани, чтобы погребли эту Жужу по церковному обряду. Потому для пани собака эта была ближе всех на свете». Чуешь?
— Чую, — отозвался Нестерко.
— Так вот поп для этого нужен. Свой-то боится грех на душу взять — после такого дела к нему крестьяне в церковь не пойдут. Нужен поп привозной, с чужих краев. А мой хозяин тут как тут. У него нюх на деньги: как только о них разговор, — он сам не свой становится… Ну, ясное дело, сторговались. Не то тысяча, не то половина.
— Им лишь бы деньги, а греха не будет, — сказал Нестерко задумчиво. — Но вот как мне быть? Если я вместе с вами в имение приеду, пани со мной в тот день и разговаривать не захочет, сразу похороны начнутся. Потом пани будет в обмороках лежать. А мне, сам понимаешь, каждый потерянный день жизни может стоить.
— Мы так сделаем, — щекоча усами Нестеркино ухо, зашептал Степан: — верстах в пяти до Дубовского я возок остановлю, скажу, ось треснула. Ты иди прямо до пани. И сразу к ней. Мы же часа через два тронемся и то шагом.
— Был бы я царем, — сказал Нестерко, — наградил бы тебя, Степан, по-царски… Дочь-царевну в жены и в придачу половину царства. Хочешь правую, хочешь левую… А пока делать нечего, давай, брат, спать.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЯСНОВЕЛЬМОЖНАЯ СОБАЧКА
Кабы пан пса своего любил, как мужика, так пес бы давно издох.
Как сговорились, так и сделали.
Верстах в пяти от Дубовского (уже купы старых дубов хорошо видны были) возок стал. Степан соскочил наземь, колеса оглядел, сказал со злобой:
— Опять ось подается. Не доедем, батюшка. Чинить надобно.
— Не иначе, как бес ночью попортил, — вздохнул поп. — Вот ведь привязалась, нечисть поганая! Сверху-то возок я перекрестил трижды, а снизу — позабыл.