Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском

Аллой Рада

Когда время мое миновало

и звезда закатилась моя…

и т. д.

В семнадцать лет как не восхищаться строчками:

Мало даже утраты вселенной,

Если в горе наградою — ты.

И выводом из них:

Гибель прошлого, все уничтожа,

кое в чем принесла торжество:

все, что было всего мне дороже, —

по заслугам дороже всего.

(Сейчас цитирую по памяти, поскольку Байрона с собой в эмиграцию как-то не захватила.) Но, к сожалению, не понимаю, почему Иосиф счел свои стихи «Новыми стансами» и каким образом они коррелируются со стихами Байрона. Последние строки «Стансов к Августе» мне скорее приводят на

память неожиданную концовку. «Речи о пролитом молоке»: «…зелень лета, ах, зелень лета…». Словом, нетерпеливо жду Комментариев к грядущему двухтомнику.

Может быть, именно в память о том удачном ответе Иосиф прислал мне через много лет в Париж только что вышедший из печати сборник «Новые стансы к Августе». Правда, дарственная надпись на ней говорит совсем о другом:

Тебе, девице многомужней,

сей томик холостой, ненужный

расскажет про издержки быта,

про то, как 20 лет убито.

То, что я его боялась, это абсолютно понятно. Но каким образом это не мешало мне все-таки нахально приставать к Иосифу по разным поводам? То я рассказала ему про друзей физиков, которых, с профессиональной точки зрения, очень рассмешили строки из стихотворения «Одной поэтессе»:

Проницая призму,

способен он лишь увеличить плазму.

Ему, увы, не озарить ядра.

То доказывала, что в результате его геометрических построений в «Пенье без музыки» катет оказывается равным гипотенузе.

То утверждала, что нельзя сказать («Пятьсот одеял»):

Жизнь одна, а мыслей много.

Между них и сетью Бога

Извиваться, как минога,

научился человек, —

— тогда как надо либо «между ними», либо «меж них».

Или настаивала, что оборот «не меньше глуховата» (в «Зимней почте») не имеет права на существование, ибо «глуховата» это уже некий диминутив: «не меньше глуха» — нормально, а «не меньше глуховата» — неправильно.

Что ударение в «Беобахтер» на «о», поэтому с трактором он рифмоваться не будет. И вообще: не Фелькиш, а Фелькишер.

Каким образом все эти дурацкие придирки, само их, как сейчас сказали бы, «озвучание» совмещалось с моими комплексами и моим страхом, — не берусь ответить. При том что, естественно, Иосиф на всю эту казуистику отвечал одинаково и неизменно добродушно: «Тем хуже для…» Ядерной физики, планиметрии, грамматики.

Но однажды озабоченно спросил у меня как у биолога: «Что такое реакция Вассермана?» — «Ну это серологический метод диагностики сифилиса». — «Тьфу, черт, — хлопнул себя по лбу Иосиф, — кажется, я лажу написал!» Никакого упоминания о Вассермане я в его книгах не нашла. Может быть, недостаточно внимательно вчитывалась.

Гораздо-гораздо позже, когда новые стихи Иосифа я уже благополучно могла иметь в виде опубликованных книг и не нужно было больше просить автора дать перепечатать, меня ждал сюрприз. В Париже вышел сборник стихов Бродского на французском языке: «Poemes 1961–1987», с предисловием Мишеля Окутюрье. Каким-то образом я была включена в список для рассылки, потому что издательство Gallimard прислало мне экземпляр с записочкой: «De la part de Joseph Brodsky». Поскольку это было первым во Франции изданием его стихов в качестве Нобелевского лауреата, книжка была обернута специальной красной полоской с уведомлением об этом обстоятельстве.

В свое время в книге «Поэзия и перевод» Эткинд изложил несколько постулатов, первый из которых гласит: «Перевод стихотворного произведения на иностранный язык невозможен». Мнение это я разделяла, так что для меня эта книжка, составленная из четырех сборников, была просто курьезом, я с удовольствием ее полистала, оценила подбор стихов: ну все любимое — из «Школьной антологии», «Натюрморт», «Новый Жюль Берн», «Осенний крик ястреба», «Письма династии Минь»… Стоп. А это что такое? Последнее стихотворение сборника начиналось словами: «Seul le cendre sait…» Такого стихотворения я не знала, никогда не читала! Датируется оно июлем 1987-го и действительно обозначено как «неопубликованное». Потом я узнала, что оно должно появиться в оригинале в «Континенте», но когда это еще будет…Словом, опять-таки «на минуту потеряв сознание», я принялась его переводить. Переводить Бродского на русский! Явно меня ничему не научил незадачливый опыт с переводом шекспировских сонетов. Первая строчка получилась мгновенно (ее французский ритм не оставлял сомнений): «Только пепел знает, что значит сгореть дотла…» Это меня очень воодушевило, и задача страшно увлекла, я не ела не пила, наверное, двое суток,

что-то бормотала и наконец получила эти шестнадцать строчек. Понимая, что у переводчика должен быть текст оригинала, позвонила Веронике Шильц, и мы сравнили тексты. Я была ужасно довольна — совпали семь рифм из восьми, что, по-моему, здорово. Я употребила оборот «культурный слой», как меня в школе учили, — там, где Иосиф говорит «культурный пласт». Вместо «на весь мир» в моем «переводе» — «по вселенной» (от французского 'sur l'univers'). 'Libre du tout' перевела дословно — «свобода от всего», тогда как у Иосифа «свобода от целого». И еще: «apotheose des particules» перевела как «торжество частиц», а не «апофеоз», причем совершенно сознательно, вспомнив о «Торжестве земледелия» Заболоцкого, которое по-французски как раз и переводится «апофеозом». В конечном счете выяснилось, что от этого двойного перевода пострадал только один образ, во второй строфе, про угол (скамейки или комнаты), который не дает проникнуть лучу. У Вероники этого угла нет (просто sous le banc, ou pas un rayon ne penetre), так что и у меня ему неоткуда было взяться.

Это был страшно интересный опыт, который, как мне сообщила Вероника, произвел впечатление и на Иосифа, когда она ему рассказала эту историю. Сейчас я об этом пишу не для того, чтобы похвастаться собственным достижением, а отдавая дань восхищения мастерству Вероники: вызвать к жизни мой столь адекватный обратный вариант мог только ее точный перевод, ее великолепное знание русского языка, а главное, всего строя поэтики Иосифа. Самое время вспомнить второй постулат Ефима Григорьевича: «Каждый раз — это исключение».

Так же блистательно Вероника переводит и прозу. Ее перевод (уже с английского, в соавторстве с Бенуа Кере) эссе, которое Иосиф назвал «Watermark», получил прекрасно ею найденное название «Acqua alta», на мой взгляд более близкое к образу Венеции и смыслу эссе, чем русское «Набережная неисцелимых», хотя сам автор так и озаглавил первый вариант книги. В этом русском переводе я вообще спотыкаюсь на каждом шагу: то совершенно непонятное слово «Стацьоне», которого ни в одном языке нет и почему-то с прописной буквы, как будто это имя собственное (уж лучше было оставить stazione, как в английском или французском тексте, и объяснить в сноске), то какие-то «мерзнущие водоросли» (просто кадр из мультфильма) вместо «смерзшихся», или еще: ну кто в словах «картина в нутрии» сможет узнать красотку в изящной шубке? Шуба на «image» была действительно из нутрии, но ведь прежде всего здесь слышится «внутри», «внутренность» и пресекает возможность распознавания образа. Уж лучше бы сменить породу зверька — поменял же Франковский котлею (которая для русского слуха гораздо больше походит на котлету, чем на изысканный цветок) на орхидею. После попытки одолеть этот перевод я и сказала однажды француженке Веронике: «Ты должна перевести на русский все, что Иосиф написал по-английски, — и стихи, и прозу», и это предложение лишь наполовину было шуткой.

В постскриптуме письма ко мне из Нью-Йорка от 26 июля 1978 года Иосиф пишет: «Говоря о книжках: у Леши Лифшица довольно давно уже была идея издать (собрать и издать) мой легкий жанр — послания, на случай, всякие Жюль Верны и т. д. Прилагаю пару образцов».

Один этот «образец» был посвящен А. Я. Сергееву («Лишенный прежнего насеста…»), другой — Эре Коробовой («Любезный Эрос…»), причем к ее имени Иосиф прибавил в скобках: «жена Наймана, Венцловы», хотя Эру я прекрасно знала.

Я, конечно, очень обрадовалась, тем более что, в отличие от большинства прежних «стихов на случай», они были очень длинными, а чем длиннее, тем радости больше. Как и Леша, я тоже обожала такие стихи и неустанно их собирала. До сих пор мечтаю увидеть изданным такой сборник, из одних «стихов на случай» — прекрасный повод восхититься тем, как особенно весело резвятся на этом поле несравненные версификаторские таланты Иосифа и никогда не оставляющий его великолепный юмор.

В другой раз он мне прислал посвященные Е. Рейну очаровательные пятьдесят две строфы, датированные 30 июля 1978 года («Пишу тебе из США…»). Это машинопись, но номера строф проставлены от руки, а на обороте одной из страниц — несколько посторонних стихотворных строк, по-русски и по-английски. А сам текст Иосиф правил на этот раз — для меня впервые — не с помощью зачеркиваний и надписываний (что всегда дает уникальную возможность текстологу сравнивать варианты), а «на западный манер», замазав забракованные слова специальными белилами и печатая поверх, что требует определенной ловкости. Изменения были внесены по крайней мере в двадцать строф, и это в шуточном послании! Но даже потом, уже вытащив лист из машинки, автор сделал последнее исправление, с помощью сноски: строчку «Здесь на Левше Левша» заменил на «Что Лифшиц — то Левша».