Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском

Аллой Рада

Но вот то, что Иосиф отнес к легкому жанру «Нового Жюль Верна», — меня, можно сказать, даже возмутило. Леше и Нине он посвятил много прекрасных стихов, но именно посвящение им этого цикла вызвало у меня острую зависть. Не помню, чтобы я когда-нибудь кому-то так сильно завидовала, как им по этому поводу. При том что Леша повел себя просто как ангел. Вот нахожу в его письме тридцатилетней давности: «Володенька, нельзя ли у вас там выцыганить номер с «Нов. Жюль Верном», к-й посвящен нам с Ниной (независимо от того, сохранено ли в публикации посвящение или нет)». Как же это можно смириться с тем, что посвящение могло исчезнуть! Впрочем, именно это (в «Вестнике РХД» оно, конечно, было на месте) и случилось в первой же российской публикации в «Новом мире».

Помню, как мы с Володей читали «Нового Жюль Верна» в Париже, задыхаясь от хохота: один осьминог Ося, «со всех сторон»

окружающий лейтенанта Бенца, чего стоит! И разговор в кают-компании, разговоры на палубе! (В то время у нас была одна сотрудница, с которой как-то трудно было вести диалог. Когда в очередной раз я не поняла ее реакции, Володя подхватил: «О чем я их ни спрошу, слышу странное „хули-хули"». С тех пор она и осталась под кличкой «хули-хули», и настоящее ее имя я уже даже не могу вспомнить.) А неизбывно грустный конец стихотворения бросает тревожную тень на все остальное, и уже при втором чтении эта тревога выступает на первый план, «безупречная линия горизонта» превращается в безразличную к человеку и потому угрожающую. Впоследствии Иосиф всегда публиковал «Жюль Верна» в основном корпусе (в том числе и в самом моем любимом московском сборнике 1990 года, на мой взгляд, лучшем и по подбору стихов — такая себе маленькая антология, которая замечательно представляет все основные произведения, и по оформлению: какой-то «правильный» размер и объем), и уже больше никогда не было речи о «Жюль Берне» как о стихах «на случай».

Недавно вот встретила в интернете «Методические рекомендации к изучению поэзии Иосифа Бродского в 11 — м классе», сочинение господина Нелькина. Так там петербургский учитель включает «Жюль Верна» в двух-трехчасовой курс по Бродскому среди десятка стихотворений — от «Рождественского романса» до «Рождественской звезды», а также рекомендует провести для детей его сравнительный анализ с «Пироскафом» Баратынского! А тут — «легкий жанр»!

Нет, я действительно злоупотребляла снисходительностью Иосифа, если даже осмелилась отправить ему рифмованное письмо! Правда, всего однажды. Если я его здесь привожу, то потому, что адресату что-то в нем понравилось. Сужу по тому, что вскоре я услышала весьма одобрительный отзыв Иосифа обо мне — тем более лестный, что он был высказан нашему общему приятелю, посетившему Париж в то время, когда гости из отечества были еще большой редкостью. Повторить его здесь я все-таки не решаюсь, но уверена, что наш друг не откажется в случае чего его подтвердить. А письмо — вот оно:

Двадцатилетний срок

да минус городов

изведав, на станок

(печатный!) всех родов

не взглянешь, надоел!

Одна тоска.

Увы, таков удел

того, кто на века

прославлен. По тебе,

презрев лимит,

скучает не ГБ

уже, а МИД.

Пускай зело ты строг

и знаменит,

ничто «на случай» строк

мне не затмит.

Где лучший из Левшей

(который Лось)?

Не выгнан ли взашей?

Не довелось

ему (а как хотел!)

собрать их вместе. Ось!

Коль Леша не у дел —

есть я, небось.

Мерси за томик станс.

Стыдом — дотла:

прости за резистанс

на роль дупла.

Зря только круг обид,

на срез окна

(из самых горьких — вид

«почти-Младенца» на

чужих руках почти-

поэта), я

с трудом могла идти,

вопрос тая,

вперед, в обход молвы,

вослед тебе.

Стихи всегда правы.

Ну что ж, М. Б.

Замечу, впрочем, что ни эти и никакие другие мои стенания по этому поводу не сработали, и стихи «на случай» так и не собраны (то есть собраны наверняка, но до печатного станка не добрались до сих пор, а жаль).

Уезжая летом в поле, Эдик всякий раз шутливо вверял меня покровительству Иосифа, который обязывался меня пасти, не давать скучать, а также блюсти мою нравственность. В эту игру Иосиф включался охотно и ревностно выполнял свои обязанности. Вспоминаю его визит уже в одиннадцатом часу вече- pa: оказывается, он приходил в восемь, но меня еще не было, так что он сделал несколько кругов по Голодаю, прежде чем еще раз проверить, явилась ли я домой. За это время с велосипедом что-то случилось, пришлось взгромоздить его в лифт, подняться на восьмой этаж и взять у меня какие-то инструменты. В другой раз я нашла под дверью записку на обрывке сигаретной пачки: «Хотел бы я, Рада, чтобы причину твоего отсутствия Эд и я могли счесть уважительной.

Иосиф».

В эту пастьбу (есть такое слово?) входила и «культурная программа». Иосиф приносил пластинки со своей любимой музыкой, которую я вовсе не была в состоянии оценить: всегда (и сейчас тоже) любила Чайковского и Бетховена, которые никоим образом не принадлежали к сфере интересов Иосифа. Приходится признать, что на мои музыкальные вкусы он никоим образом не повлиял, в отличие от поэтических.

Однажды летним вечером Иосиф привел меня к Уфлянду, и они оба читали друг другу стихи. Какие именно, я не запомнила, потому что ужасно всегда смущалась на чужой территории.

А 25 июня 1966 года (дату привожу, потому что программка перед глазами) Иосиф взял меня с собой в Филармонию на вечер Шостаковича. В первом отделении был виолончельный концерт с Натальей Шаховской, а во втором, которого все особенно ждали, — Кирилл Кондрашин дирижировал Тринадцатой симфонией, впервые исполняемой тогда в Ленинграде. В фойе мы прежде всего наткнулись на Евгения Евтушенко: это был и его праздник как соавтора симфонии. Я с ним знакома не была. «Вот, — подвел меня к нему Иосиф и неожиданно отрекомендовал: — это Рада, жена моего лучшего друга». Пока я пыталась осмыслить эту информацию, Иосиф счел, что его миссия закончена, и радостно убежал, избавившись одновременно от нас обоих. К моей досаде, Евтушенко подхватил данную мне характеристику и заявил: вот, раз вы жена его друга, я вам очень советую убедить Иосифа, чтобы он был более осторожен. Он лезет на рожон, хотя при другом поведении его литературная судьба могла стать гораздо успешней. Вот тут как раз я не ручаюсь за точность слов, но ручаюсь за призыв — как-то «обуздать» Иосифа. Я была так ошарашена, что сумела только сказать: «Ну Ося — это кошка, которая ходит сама по себе, и никто не может ничего изменить». Антракт закончился. Больше я Евтушенко не видела, но имя его, нередко всплывало в наших разговорах.

Так, однажды Иосиф рассказывал, как на подмосковную дачу, где собралась большая компания, влетел, потирая руки, Евтушенко со словами: «Последние золотые денечки дарует нам красавица-осень» (цитирую точно). Я расхохоталась: ну не может быть! На что Ося даже рассердился на меня: ты полагаешь, что я мог такое придумать?! В другой раз, тоже в Москве, Иосиф был свидетелем интервью, которое у Евтушенко брали какие-то иностранные журналисты. На стандартный вопрос о любимых поэтах тот заученно сказал: их десять (вот тут точно не помню — может быть, восемь или двенадцать), но во всяком случае, на одном из почетных мест назвал Бродского. Тогда интервьюеры перевели свое внимание на Иосифа: а ваши? Их пять, — ответил Иосиф с той же интонаций и, обернувшись к Евтушенко, добавил: извините, Женя, вас здесь не будет.

Иногда какие-то эпизоды всплывают в памяти при чтении воспоминаний других людей. Вот прочла у Евтушенко: «Аксенов и я добились у редактора «Юности» Полевого визы на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил исправить лишь одну строчку «мой веселый, мой пьющий народ» или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался».

Мне немного иначе запомнился рассказ Иосифа, по возвращении из Москвы, об этом свидании с Полевым. Тогда я впервые узнала понятие «паровозика», то есть одного какого-то стихотворения из предлагаемой подборки, которое имело шансы быть пропущенным цензурой, а за ним уже можно было протащить и остальные. В подборке для «Юности» таким паровозиком и было стихотворение, начинавшееся словами: «Мой народ, не склонивший своей головы, мой народ, сохранивший повадку травы…» Называлось оно тогда одним словом: «Народ». Ося сказал, что Полевой долго кряхтел над ним и наконец предложил: «Ну давайте назовем „Русский народ"». Иосифу это отнюдь не понравилось. Причем по сути, как он нам объяснил, возражений не возникало: «пью великую речь, растворяюсь в ее языке» — разумеется, это русская речь, русский язык; народ, «сохранивший способность на северном камне расти», конечно же, русский народ. Просто в этой замене была какая-то натуга, неестественность, нарочитость, и принимать предложение главного редактора Иосифу очень не хотелось. Но столько доброжелателей старались, чтобы стихи увидели свет в «Юности» (в те годы это был очень заметный, даже престижный, журнал), что Иосиф согласился: давайте. Но Полевой все еще не был доволен, подборку в номер не подписывал и лишь вертел карандаш в пальцах. Наконец, еще после некоторого раздумья, изрек новый вариант: нет, лучше назвать «Советский народ». Вот на это, рассказывает Иосиф, я уже никак не мог пойти! И народа такого нет. Публикация сорвалась.