Весенний шум
Шрифт:
Выступая с обличениями нескольких студентов, Рауде умел подо все подвести основательный политический фундамент, и комсомольцы терялись, чувствуя себя наивными простаками и растяпами. Иногда удавалось отстоять выговор вместо исключения, но Рауде брал на заметку каждого, кто решался с ним спорить. Конечно, он был опытнее и производил впечатление сугубо принципиального человека. С ним нельзя было не считаться.
О своих комсомольских делах Маша всегда рассказывала Севе, — ей трудно было молчать и таить в себе то, что ее волновало. К тому
Все шло своим чередом. Маша училась хорошо. В свободное время «лощи» развлекались, сочиняя новые акты оперы «Лощина».
Но одиночество — ненормальное состояние для взрослой женщины. В Маше сидело несколько разных Маш, и не все они были загружены присущим им занятием. Маша-работник, Маша-общественник делали свое дело в полную силу. Маша-мать тоже не могла пожаловаться, — она была нужна, ей не давали покою. Но никто не призывал Машу-возлюбленную, Машу-жену, — о ней забыли. Ей словно бы говорили: «не до тебя, иди, помогай Маше-студентке». Но это был временный выход.
Те, которыми с ее разрешения забавлялись ее братья, на самом деле не нуждались именно в ней, именно в этой единственной женщине. Видя ее равнодушие, они довольно быстро успокаивались и оставляли ее в покое. А кто-то единственный, дорогой, не звал, не откликался, и Маше-возлюбленной было от этого очень тяжко и тоскливо, очень одиноко, несмотря на друзей и родных. Но поторопиться, принять голос какого-нибудь Икара Дедалыча или Чарлза Дарьина за тот драгоценный, еще не известный голос она не должна была, не могла, не смела. И не хотела — у нее было уже достаточно сил, чтобы не хотеть этого.
Деньги от Семена поступали с каждым разом все с большим опозданием. Маша стала подумывать о том, что следовало бы переоформить его обязательство, через суд, чтобы получать по исполнительному листу. Отвлекаться от учебы для заработков было очень трудно, все Машины доходы ограничивались стипендией. А напоминать каждый месяц очень уж унизительно. Словно Зоя не свое получает, а выпрашивает.
Однажды Лиза привезла деньги в снежную, метельную погоду. Уже приближалась весна, это были последние вьюги, словно зима решила кутнуть напоследок во всю свою силу. Лиза вошла и стала стряхивать с черной котиковой шубки хлопья белого снега.
Маша пригласила ее в комнату, но Лиза отказалась. Лицо ее сияло, несмотря на метель и холод. Расстегнув шубку, она оправила платье и Маша увидела живот, круглый, обтянутый платьем живот беременной женщины. Лиза хотела похвалиться, она с любопытством смотрела, какое впечатление окажет на Машу эта новость.
На Машиной лице было приятное удивление. Она не ждала увидеть это, и обрадовалась за Лизу, вспомнив ее слезы, ее мечты.
— Вам, кажется, скоро? — спросила она участливо.
— Совсем скоро, — тихо ответила Лиза, и на этот раз в ее голосе не было ни ехидства, ни злорадства, не было ничего скверного, так унижавшего ее в Машиных глазах. — Совсем скоро. Я делаю
— Будет! Непременно будет сын, — сказала Маша. Будущее Лизино материнство сразу смягчило Машу, заставило забыть о задержке денег, обо всех недобрых поступках по отношению к ней и Зое. Чувство женской солидарности, воспоминание о тяжелом труде роженицы сделали Машу мягче и покладистей.
— Еще два с половиной месяца, — доверительно сказала Лиза. — Сеня, конечно, не понимает всего того, что понимаем мы с вами. Он мужчина. Но он сам хотел этого…
И она ушла. А Маша вспомнила себя: и с ней он тоже сам хотел этого… Неужели сейчас, когда ребенка ожидает его законная, им избранная на веки вечные жена, неужели и теперь он не проявляет к ней должного внимания? Нет, на этот раз дело обстоит, наверное, иначе.
Спустя две недели Маша пошла в театр. Пошла она с Осей, пошла в тот самый театр, где работал Семен, на пьесу, к которой он когда-то так тщательно готовился еще при ней.
— Мы с тобой словно молодожены, — сказал Ося, галантно подавая ей в антракте порцию мороженого. — Сидим, курлычем… Ты не находишь?
— Ты просто декоративный мальчик, — ответила Маша, как всегда, бесцеремонно и прямо. — Ты же красивый, нежно-белобрысый, кучерявый, с томным телячьим взглядом… Ты замечаешь, что на тебя таращатся сразу два десятка девушек, — из соседних рядов в партере, из лож, с бельэтажа… Чудо какой красавчик!
— Я приветствую вас, Машенька! — раздался чей-то голос над самым Машиным ухом. Она обернулась: перед ней стоял Сенин приятель, актер этого театра, тот самый, что объяснял ей ситуацию в связи с отъездом Лизы.
Маша поздоровалась, не представляя ему Осю.
— Супруг? — спросил развязно Сенин приятель, улыбаясь Осе.
— Двоюродный брат, — обрезала Маша и представила их друг другу.
— Вы похорошели, расцвели! — запел Сенин приятель. — А у нас новости, вы не слыхали? Такие неприятности!
— Что случилось?
— Бедняжка Лиза родила преждевременно. Мальчик жив, но он такой слабенький, такой несчастный…
— Ничего, выходят, — сказала Маша. — Семимесячные дети живут, вот если восьмимесячные, тогда хуже. Семен Григорьич счастлив? Сын все-таки.
— В том-то и горе наше, Машенька, — продолжал Сенин приятель, усаживаясь на соседнее свободное кресло. — Вы же знаете нашего Семена. Он сейчас… у нас новая актриса, Званцева, вы ее сегодня увидите во втором акте, и, конечно, он влюблен. Бегает за ней по пятам, развел с мужем. Короче говоря, дома он не ночует, и Лиза плачет целые дни. Уж я ему говорил: кормящую женщину нельзя расстраивать, молоко пропадет. Она из больницы-то недавно… В общем, дела не важнец.
— Скотина ваш Семен, извините за грубое выражение, — отрезала Маша. — Хоть бы вы повлияли на приятеля! Выбрал себе беззащитное существо и издевается…