Весна, которой нам не хватит

Летова Ефимия

– А как же я? Я его не люблю.

– Может, оно и к лучшему. Стерпится, слюбится. Чувства – это такая зависимость, такая каторга... – Эймери тихонько провёл пальцем по моей щеке, по моим губам – и отдёрнул руку. – Моя мать поддалась им – и ни к чему хорошему это не привело. Чувства делают нас слабыми, уязвимыми. Они кричат: "останься!", когда нужно уходить.

– Ты прав. Я уже слышала этот крик тогда, два года назад, у моста через Лурдовское ущелье. И предпочла сбежать. Я... струсила, Эймери. Смалодушничала тогда. Мне казалось, что последствия будут такими

страшными – позор, родительский гнев и всё в таком роде. Сделала неверный выбор. То есть... он был верный для всего мира, но не для меня.

Я приподнялась на локтях и поцеловала его по-настоящему. А пальцы спустились ниже, легли на пояс брюк и продолжили бороться с неудобными тугими пуговичками, словно специально созданными для моего мучения.

– Хортенс, – он попытался отодвинуться. – Хортенс, не сходи с ума. Мне-то уже нечего терять, а тебе...

– Вот именно. Я теряю тебя, и я не могу и не хочу это принимать. Я уже десять лет только тебя и жду. Ненормального, скверного, тощего глиста, только тебя. Я хочу быть твоей. Не лишай меня этого.

– Хортенс! – выкрикнул он наконец, и этот голос был как пощёчина. – Ты. Выходишь. Замуж! Ты знаешь, что делают жена и муж в первую брачную ночь? Ты знаешь, что даже в нашей чудесной, гуманной и прогрессивной Айване в высшем обществе непорочность невесты имеет большое значение?

– Ты идиот, – процедила я. – Конечно, я знаю, сколько раз ты мне это твердил! Какое мне дело до скандалов и пересудов? Пошло оно в задницу, это твоё высшее общество. Хочешь, я весь Колледж сейчас соберу и скажу им, что люблю тебя? Ты думаешь, что через день после того, как... ты думаешь, я буду лежать в одной постели с Армалем? Буду заниматься с ним любовью? Какой же ты придурок, Эймери Дьюссон!

– Не порти свою жизнь!

– Посмотри на меня.

Эймери мотнул головой, а потом действительно посмотрел на меня, всё ещё полностью одетую, но с расстрёпанными волосами и раскрасневшуюся.

– Что ж, я хотя бы попыталась. Впрочем… Ты просто меня не хочешь. Я всегда была под рукой – и только. Ты меня не любишь. И, может быть, боишься. Трус. И дурак.

Он открыл было рот, но я толкнула его – попыталась, снова приподнялась на локтях, встретившись с ним лицом к лицу. Теперь он поцеловал меня сам, а пальцы заскользили по голени, бедру, задирая юбку.

– Я хочу тебя. Здесь. Сейчас. Всегда, – его пальцы мягко, но настойчиво сдвигали разделяющую нас ткань. Впрочем, её было не так уж много, и пару секунд спустя я резко выдохнула, пытаясь расслабиться и не бояться. Открыться ему полностью, так, как я и хотела. – Но ты заслуживаешь большего. Шёлковых простыней. Мягких перин и подушек. Кружевного пеньюара. Чтобы тебя раздевали медленно, благоговейно, а вокруг пахло розами. Принцесса...

– Н-ник-какая не п-принцесса.

Как же это было приятно. Волнующе. Совершенно ни на что не похоже, пугающе – и в то же время уютно. Потому что с ним. Наверное, всё должно было произойти как-то иначе. Романтичнее, пафоснее, драматичнее. Как в романах: чтобы потолок шатался, и ангелы пели свои ангельские

песни. Но нет. Всё произошло гораздо проще и... веселее, как ни абсурдно это звучит.

Я не пожалела ни о чём. Эймери целовал моё лицо и плечи, пока я помогала ему стянуть с себя платье и всё, что было под ним. Всё без остатка. Соприкосновение обнаженной кожи – моей, горячей, и его, холодной – было сравнимо с погружением в ледяную воду, когда обжигаешься холодом. Все наши невинные ласки до этого ничего не стоили с этой беспощадной близостью.

А мне хотелось быть ещё ближе.

Он целовал каждую мою родинку, каждый изгиб, так, что волоски на коже вставали дыбом, а я касалась его тела, давних царапин и крошечных шрамиков. Уродливый шрам на бедре имел место быть, действительно внушавший невольную оторопь: мертвая полоса сантиметров пятнадцати в длину, глубокая, мерзко-розовая. Отчетливо виднелись белёсые следы стежков.

Я не могла представить, что кожу можно зашивать, как ткань, иглой и ниткой.

– Ты заслуживаешь большего, – повторял он, исследуя, лаская, трогая моё тело, такое податливое, послушное, полностью для него открытое.

– Ты заслуживаешь прожить эту жизнь целиком, – отвечала я.

– Иногда бывает, что один миг стоит целой жизни.

– Надеюсь, отец не зря водил к тебе всяких ночных тальп и ты знаешь, что делать дальше, после того, как мы разделись? Потому что я – без понятия, если честно, – я прикусила его за ухо.

– Главное, помни: шутки про глистов уже неуместны.

Мы засмеялись, и смех ничего не ломал, не нарушал. С ним было можно и хохотать, и плакать – но смеяться всё-таки было лучше.

– Ну же, малявка Хортенс, перестань хмуриться. Я не жалею ни о чём, ну, почти, кроме всяких мелочей вроде жизни и смерти. Я люблю тебя.

– Правда? – тупо переспросила я, чувствуя, как он мягко привлекает меня к себе. – Нет, серьезно?

– Серьёзнее некуда.

– Мне страшно, – сказала я ему. – Я ещё никогда никого не теряла.

– Мне тоже страшно, – легко ответил Эймери. – Я тоже ещё никогда раньше не умирал.

Странное дело, тогда, два года назад, я поступила, несомненно, правильно, но чувствовала себя так паршиво, хоть в петлю лезь. А сейчас я поступала опрометчиво, глупо, неразумно – и сердце заходилось от счастья и осознания того, что всё на своих местах.

– Хортенс? – Эймери заглянул мне в глаза, а я кивнула и закусила губу, обхватывая его ногами.

– Да, – сказала, отвечая разом на все вопросы. – Да, да, да!

Я не чувствовала ни стыда, ни страха, когда он меня трогал. Везде, сперва совсем невесомо, мягко и бережно, а потом сильнее, настойчивее. И как я ни старалась сохранять здравый смысл, то закусывая губу, то впиваясь ногтями в мякоть ладони, меня уносило.

– Ну же, давай, –шепнула я, глядя в его глаза, серые, как металл. – Давай же...

– Боги, Хортенс! – Эймери закатил глаза. – Ты бы мне ещё инструкцию нарисовала! Со стрелочками...

Мы снова засмеялись, и от этого всё стало... ещё волшебнее. И почти не больно.