Веспасиан. Фальшивый бог Рима

Фаббри Роберт

— Предлагаю объявить десятидневный траур, — в конце концов произнёс Прокул, перекрикивая гул голосов. — В течение этого времени отменяются судебные заседания, откладывается исполнение приговоров, а также приостанавливается любая общественная деятельность, включая заседания сего уважаемого собрания. По истечении этого срока мы ратифицируем завещание Тиберия и, как и подобает, воздадим Гаю Цезарю Германику все положенные ему почести. Приготовиться к голосованию!

— Выслушайте меня! — проревел Макрон.

— Сенат проведёт голосование, префект. Ты же не хочешь, чтобы о тебе потом говорили,

будто ты сорвал голосование по вопросу траура по покойному императору?

— Мне плевать на ваш траур, консул. Я требую, чтобы меня выслушали. Император Гай прислал меня сюда с завещанием Тиберия, чтобы вы объявили его недействительным.

— Но ведь Тиберий именно его назначил своим наследником? — растерялся Прокул.

— Со-наследником, вместе с Тиберием Гемеллом. Чего никак нельзя допустить, ибо это чревато гражданской войной.

— А на каком основании мы изменим волю покойного императора?

— На таком, что на момент составления завещания он был умственно недееспособен. И если тебе этого мало, может, ты услышишь вот это?

Макрон указал на дверь, из-за которой доносился явственно различимый шум.

— Народ на площади требует, чтобы ими правил взрослый муж, причём один, а не на пару с мальчишкой. Я отправил своих людей в толпу, чтобы они довели до сведения горожан условия завещания, и народ возроптал. Обещаю, ни один из вас не выйдет отсюда живым, пока вы не измените завещание. И пока вы будете решать этот вопрос, предлагаю заодно проголосовать за все титулы и почести, какие только подобают императору, после чего можете голосовать за что угодно, — с этими словами Макрон швырнул старшему консулу футляр с завещанием и с надменным видом вышел из зала.

Прокул тотчас поник; его попытка вернуть Сенату законные полномочия позорно провалилась. Он отлично понимал: никто из сенаторов не рискнёт навлечь на себя гнев толпы. Прокул поднялся с места.

— Предлагаю признать завещания Тиберия недействительным и утвердить Гая Цезаря Германика единственным наследником, а значит, и императором.

* * *

По щекам Калигулы катились слёзы. Голос дрожал от волнения и безутешного горя.

— Скромность не позволила ему именовать себя «Отец Отечества». Великодушный и справедливый, он отказался от почитания себя в качестве бога, предпочитая в качестве награды за своё беззаветное служение Риму любовь народа.

— Даже не верится, что это он про Тиберия, — прошептал Гай уголком рта, обращаясь к Веспасиану.

— Если это так, примем как приятное разнообразие то, что он наконец о нём заговорил, — отвечал тот.

Они простояли уже почти два часа, слушая, как Калигула превозносит своего отца Германика и своего великого деда Августа, напоминая народу Рима, чьим потомком он является, чтобы никто не усомнился в его праве на императорский пурпур. И вот, похоже, черёд дошёл и до Тиберия, которому причиталась львиная доля славословий. Впрочем, судя по лицам других сенаторов, стоявших на ступенях театра Помпея на Марсовом поле, дядя Гай не единственный с трудом соотносил слова нового императора с характером его предшественника.

Стоя на высоком

постаменте в окружении актёров в похоронных масках предков Тиберия, Калигула продолжал свою страстную речь. Рядом высился погребальный костёр, на котором был установлена платформа с телом покойного. Его привезли в город тайно, под покровом ночи. Частично для того, чтобы обезопасить от толпы, но главным образом из политических соображений, чтобы не отвлекать римлян от выражения верноподданнических чувств Калигуле, их новому императору.

На Марсовом поле яблоку было негде упасть. Впрочем, народ пришёл сюда вовсе не за тем, чтобы выслушивать потоки лицемерия, лившиеся из уст Калигулы, а чтобы поглазеть на него самого, облачённого в расшитую золотом пурпурную мантию и увенчанного позолоченным лавровым венком.

Когда утром он въехал в город, народ приветствовал его как спасителя. Его встречали ликующие возгласы; его называли звездой, любимцем, сыном великого Германика, пришедшим подарить Риму новый золотой век.

Последняя фраза эхом звенела в голове Веспасиана. В эти мгновения им владело странное чувство — нарастающий страх, смешанный со слабой надеждой, что это повальное обожание вынудит Калигулу править мудро и осмотрительно, что свои пороки он будет хранить в тайне, народу же будет явлен светлый лик всеобщего любимца.

Через четверть часа нескончаемых славословий в адрес добродетелей Тиберия, его трезвости и справедливости — и краткой дани его учёности, что было ближе всего к истине. — Калигула завершил свою речь благодарственной молитвой богам за то, что те наградили покойного долгожительством, и сожалением — которое в огромной толпе вряд ли разделял хотя бы один человек, — что и ему настало время встретить Паромщика. Как только последние слова смолкли, костёр вспыхнул пламенем, профессиональные плакальщики возобновили свои стенания и принялись столь яростно рвать на себе одежды, что толпа, которая ещё несколько дней назад требовала сбросить тело ненавистного императора в Тибр, прониклась если не скорбью, то, по крайней мере, интересом.

Огонь быстро охватил сухие дрова, а чтобы ему гореть ещё ярче, внутри сооружения загодя поставили горшки с маслом. В считанные мгновения в свежем весеннем воздухе ввысь устремились языки пламени и клубы дыма. Жрецы и авгуры обратили глаза к небу в надежде увидеть орла — знак, который они, предварительно посовещавшись с юным императором, затем могли бы истолковать с пользой для него. Увы, никаких орлов — да и других птиц — в небе замечено не было. Солгать тоже было нельзя, ибо на Марсовом поле собралась огромная толпа, и все как один ждали знамений.

Как только платформа с телом Тиберия занялась огнём, Калигула спустился с возвышения и, сопровождаемый консулами и преторами, направился к театру Помпея. Дорогу сквозь плотную толпу для него прокладывали двенадцать ликторов. Он шагал, расшвыривая деньги и билеты на поминальные игры, которые должны были состояться, как только закончится период траура, и охваченный ликованием народ приветствовал его как героя.

— Думаю, нам стоит пойти туда, — пробормотал Гай и повернулся, чтобы вместе с другими сенаторами направиться в театр, где новый император должен был обратиться к ним с речью.