Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

Вот такие предупреждения. Но, с другой стороны, я великолепно понимаю, что значит столько времени прожить вне России, понимаю, что дольше так тянуться не может, что ты должен так или иначе вернуться. В конце концов без работы (регулярной) ты можешь сидеть и там и тут, разница же в том, что здесь будут свои, что здесь своя земля, свой воздух, свой народ. Поэтому я далеко не категорически отговариваю тебя от приезда, отнюдь нет. Да кроме того, сюда примешивается и личная моя тоска по тебе. Я очень люблю тебя".

Продолжив письмо через две с лишним недели, он сообщил еще более удручающие новости: "Юрист, наведя справки, сказал мне следующее: мое ручательство, как ручательство не члена партии и даже не члена профсоюза (что особенно грустно) — не может играть никакой роли. Я проверил

эти сведения, и, кажется, они справедливы" [131] .

Юрист, к которому обращался Даниил или у которого проверял "сведения", наверняка был Муравьев, старый друг Добровых. Он, как мог, продолжал адвокатскую борьбу за справедливость. В 1922 году принял участие в защите ЦК правых эсеров. Как следствие, оказался арестован и на три года выслан из Москвы, правда, уже через несколько месяцев возвращен благодаря давнему знакомству с Дзержинским. В 24–м вновь стал адвокатом и продолжал защищать, пока это властями допускалось, гонимых и обвиняемых. В 29–м пытался защитить тверского крестьянина Чуркина, записанного в кулаки и обвиненного в антисоветской деятельности. Так что не только о возможности помочь возвращению брата, но и о том, с какой политической целесообразностью действуют советские законы, Николай Константинович мог Даниилу Андрееву поведать обстоятельно.

131

Письмо В. Л. Андрееву 14 февраля, 5 марта 1929.

Сомнения младшего брата, к тому же прекраснодушно надеющегося на лучшее и не изведавшего еще всей беспощадности советской действительности, от коей, как могли, его продолжали оберегать любящие тетушки, наверное, тоже помогли охладить патриотический пыл, с каким старший брат добивался возвращения. От отчаяния Вадима Андреева спасала не столько поэзия, которой он жил. Она не спасла его друга, Бориса Поплавского. Спасала семья. В начале следующего, 1930 года, 22 января у него родилась дочь. Ее, как и мать, назвали Ольгой. Узнавший новость лишь летом, Даниил писал брату: "Димка, родной мой, если б ты знал, как мы были счастливы! Мы слышали уже со стороны, что у вас родилось дитя, но не знали более ничего, даже того, мальчик это или девочка. Я писал тебе, и даже очень большое письмо (весной) — разве ты его не получил?

Мне очень понятно твое счастье — не удивись этому — может быть, это странно слышать от человека, который даже и не женат, но я хотел бы иметь ребенка. За вас с Олей я радуюсь всей душой, и целую вас всех троих и обнимаю. Как я хотел бы видеть вас!" [132]

9. Стихиали

Следующее лето Даниил Андреев провел не в Тарусе, как мечтал, а на Украине. Почему, куда и с кем ездил, мы не знаем, возможно, со старшими Добровыми к жившим там родственникам. Но в "Розе Мира", рассказывая о стихиалях — живых духах природы, он упоминает об этой поездке…

132

Письмо В. Л. Андрееву 4 июля 1930.

"Лично у меня всё началось в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многовёрстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко — голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к тем, чьё ликование я чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное:

я чувствовал, что эти невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно позванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной", — так он рассказал о своем пронзительном ощущении того, что все в природе не только живет особенной таинственной жизнью, но и являет совершенно иную, отдельную от утонченного созерцателя одухотворенность.

Конечно, о растениях, наделенных чувствительностью, писал даже Эдгар По, фантастичность которого Достоевский называл "какой-то материальной". Но одушевление природы, прочувствованное единство с ней — "все во мне и я во всем" — свойство не только романтических писателей и мистиков. Оно затаенно живет, наверное, в каждом человеке. В древних религиях существовало поклонение священным рощам, деревьям и растениям. В Индии священны не только реки и горы, но и отдельные скалы, пещеры, деревья — в каждом живет свой дух. Анимизм — вера праотцов в то, что во всем окружающем, живом и кажущемся неживым, есть душа — стала инстинктивной верой поэтов. И то, что Даниил Андреев за поэтическими ощущениями природы увидел "невидимые существа" — стихиали, отличало особенность его мировосприятия — глубоко религиозного. Так он был устроен — во всем видел таинственную мистическую жизнь. Через годы трипольское видение превратилось в обстоятельное описание открытых им мистических миров светлых и демонических стихиалей.

Возвратившись в Москву в конце августа, он сразу остро ощутил подступающую осень с холодящими туманами, с утренниками и ледяными росами, желтящими травы. А полные жизни цветущие поля, увиденные летом, вспоминаясь, вызывали в нем теперь строки о подступающей гибели, изображенной с мифологической пышностью: "Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана, / Стикса загробного лед жизни скует берега". Наступала осень 29–го года, и для кого-то грядущей зимой "лед" Стикса станет из метафоры явью.

Той осенью, под колокольное молчание и газетный гром, власть железной хваткой взялась за крестьянство, определив всеобщего врага — "кулака". Началась страшная пора коллективизации, раскулачивания, готовящегося беспощадного голодомора. Мужика разоряли, провозглашая принудительный труд социалистическим. "По воле партии" течение жизни загонялось в железобетонные берега ударно строящейся утопии. В те берега вслед за народом погнали и писателей. Со страниц книг должны были звонить сталинские колокола.

"Должен признать, что в 1928–1930 г<одах>, будучи не согласен с решениями партии и правительства об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, я особенно озлобился против советской власти", [133] — за этим признанием, выбитым на допросе и заключенным в казенные следовательские формулировки, можно увидеть умонастроения Даниила Андреева тех лет.

Глухо, но и до Москвы дошли известия о массовом расстреле в Соловках в ночь с 28 на 29–е октября 1929 года, когда расстреляли триста политических заключенных, а следом уголовников, убиравших их трупы.

133

Протокол допроса арестованного Андреева Даниила Леонидовича. От 28 июля 1948 года // Урания. 1999. № 2 (39). С. 105.

Но совершавшееся отзывалось пока в стихах Даниила Андреева, вместе с его собственными метаниями, любовью и тоской размеренными строками, как живое, но далекое эхо:

Кончено лето души. Из долин надвигается стужа. Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены… Чье же возникнет лицо из осыпанных инеем кружев, Шествие чье озарит луч заходящей луны?

10. Дружба