Ветер и мошки
Шрифт:
— Мым.
Олежек откинул Танину руку.
— Ладно, ладно, я поняла, — Таня отсела, зачесала лезущие в глаза волосы. — Извини, что поздно услышала. Долго те…
Она замерла, посмотрела на свою руку, на Олежку.
— Олежек…
— Мы, — отозвался лежащий.
— Олежек! — Таня обхватила его лицо ладонями, повернула к себе. — Олежек, ты знаешь, что ты сейчас сделал?
— Мы?
Олежек непонимающе заморгал. Таня захохотала.
— Олежек! Ты сейчас мою руку отодвинул своей рукой! Правой! Правой рукой! Сам! Понимаешь? Правой!
Таня запрыгала,
— Правой!
Таня обернулась вокруг своей оси. Комната плеснула приглушенным многоцветьем, в котором можно было разобрать разбавленные полумраком зелень штор, багрянец настенного ковра, бежевые пятна обоев на стенах.
— Мыа? — недоверчиво приподнял голову Олежек.
— Да! Да!
Таня снова опустилась на колени и, смеясь, затормошила Олежку. Тот заулыбался, зафыркал.
— Мы.
— Правой!
Они честно попытались закрепить эту неожиданную и долгожданную победу, но мироздание, видимо, посчитало, что на сегодня лимит чудес исчерпан. Правая рука больше не отзывалась, как Таня ее не трясла, не массировала, не уговаривала хотя бы свести пальцы. Олежек издергался и вспотел.
И все равно первый шаг был сделан.
— Ничего, — сказала Таня. — Видимо, что-то должно совпасть, сложиться в твоей голове. Но если пробило раз, то обязательно пробьет и другой. Это не просто так случилось. Может быть, восстановление и идет медленнее, чем нам хотелось бы, но идет.
— Мы-а, — сказал Олежек.
— А телевизор?
— Мы.
— Как скажешь.
Прижав кнопку, Таня погасила экран. Розовый ночник расцветил стену за диваном и словно светящейся пылью обсыпал замершего под покрывалом Олежку.
— В туалет не хочешь? — спросила Таня, остановившись на пороге.
— Мым.
— Ладно.
Мычание Олежки еще два раза поднимало Таню с постели, но, как ни странно, утром она почувствовала себя выспавшейся. Может быть, не такой свежей, как если бы перепало часов десять-двенадцать сладкого, без задних ног сна, но и не разбитой куклой, которую то ли били, то ли драли, то ли трясли каждый раз, как она закрывала глаза. Ничего-ничего, было и похлеще!
Она наскоро приняла душ, который, казалось, за те несколько секунд, что Таня отважилась простоять под ледяными струйками, вгрызся под кожу и достал до сердца. Зуб на зуб — раз попал, два не попал. Холодно! Вам мороженую Татьяну Михайловну или все же слегка теплую?
Но уж сна после такого истязательства точно ни в одном глазу!
Отогреваться пришлось у плиты. Притоптывая, Таня вскипятила воду и бухнула в кастрюлю половину пачки купленных вчера макарон. Ломала на три-четыре части, чтобы Олежке не пришлось с усилием втягивать. Нагнешься — парок бьет в лицо. Не то, чтобы тепло, но живительно. Макароны булькали и желтели, как рыбки, животами. Таня аккуратно помешивала их лопаткой. Эх, тушеночки бы к вам!
Ноги все же мерзли, пальцы на ногах поджимались внутри тапок. Мурашки пробегали по бедрам, по шее. Таня передергивала
Вторым блюдом Таня решила сделать салат из щавеля и яиц. Гулять так гулять, чего уж нам.
По крышам заплясало солнце, обрызгало бликами стены и посуду. Нет у солнца проблем. Денег нет, долгов нет, правительства — и то нет. Чего бы не жить и радоваться? Таня вот тоже, будь она солнцем, светила бы и в ус не дула. На одном скате разлеглась, понежилась на жестяных листах да битуме, потом — раз! — и переползла на другой. А нет — так по окнам прошвырнулась, заглядывая в квартиры и морщащиеся лица. Хорошо!
К вечеру, набродившись да наглядевшись, можно и облака к себе стянуть, расстелить, от любопытных глаз укрыться и ка-ак задавить часов семь-восемь без задних ног! Или как там? Без задних лучей! Вот вам луна, пусть луна отдувается. У нее тоже светимость хорошая. И вообще — ночь, граждане, ночь.
Эх, жалко она не солнце.
В освободившуюся от макарон кастрюлю Таня поставила вариться пять яиц, оставшийся, уже слежавшийся и подозрительно быстро потемневший щавель нарезала в миску и сбрызнула растительным маслом. Подумала еще: не подсолить ли? Сонная голова, считай, дурная.
Двигаясь, она согрелась, на соседнюю с кастрюлькой конфорку поставила чайник. Пока суть да дело, приоделась в комнатке — темная юбка чуть выше коленок, светлая блузка, кофта с вырезом. Если что, ей все-таки на рынке стоять, привлекая к лотку любопытную мужскую половину города. Зацепятся взглядом, может и щавель купят. Реклама — двигатель торговли. Да и женская половина среагирует: мол, что это за фифа стоит, чем, интересно, торгует? Не телом ли?
А вот и нет, не телом. Не хотите ли щавеля? По пятерке за пучок? Нигде больше такого не найдете! Все повыдергано!
Таня на ходу прошлась расческой по волосам, в зеркале мелькнула вполне себе привлекательная женщина. Ах, видели бы вы ее десять минут назад без одежды! Это ж почти пятьдесят килограмм готового для любви человека! Ну, после того, как он полдня отстоит на щавеле, а потом еще полдня на вещевом рынке. Но вы смотрите в будущее. Потом она — ух! ах! — и готова.
Вода в кастрюльке уже бурлила, одно яйцо треснуло. Чайник тоже пыхтел, пыхтел, собираясь с силами.
Таня заторопилась. Опаздываем, товарищи! Воду с яиц слить, промыть холодной. Уж чего-чего, а холодной воды у нас — хоть залейся. Пальцы занемели. Так, скорлупа.
Она очистила три яйца, оставив два на потом. Быстренько покрошила их в миску к щавелю и перемешала ложкой. Просился туда огурчик, но огурчики по нынешним временам, в несезон, стоили, наверное, вчетверо дороже сезонных. Ничего, обойдемся. Будут еще огурцы и в наших тарелках, подбодрила себя Таня. И редис. И всякое разное. Она зачерпнула чуть-чуть салата, зажевала куском хлеба. Ничего, оценила, кисленько. Но яйцо кислоту оттягивает на себя. Она подлила еще растительного масла, выключила чайник и пошла будить Олежку.