Ветер с океана
Шрифт:
И первым, что серьезно смутило Никишина, была возникшая вдруг крупная беспорядочная зыбь. Волны, появившиеся в полном безветрии, метались то вперед, то назад, то вправо, то влево — и они были слишком крупны.
— Толчея, как перед бухгалтерией «Океанрыбы», — сказал Никишин вахтенному штурману, и тот захохотал остроте капитана.
Ветер засвистел, когда команда укладывала лючины на комингсы трюмов, набрасывала и закрепляла на них брезент. Хлынул дождь, ясный вечер превратился в ночь. Никишин засветил обе люстры, сверху наблюдал за авральной приборкой. Всех бочек в трюмы не уместили, с сотню еще осталось на палубе.
— А всю бы остальную компанию за борт! — с волнением сказал штурман, передавая
— Ветерок накатывается правильный! — согласился капитан. — Но чтобы недельную работу за борт — ерунда! Год потом отчитывайся! На фига нам такая самодеятельность?
— Как же с бочками?
— Аккуратненько уложим, накроем брезентом, принайтуем, чтобы никакому ветру не по зубам… Не впервой!
Никишин спустился вниз, сам проверил, хорошо ли размещены бочки, плотно ли натянут на них брезент, надежна ли найтовка, прочны ли штормовые леера. Все было в порядке, ничто не вызывало сомнений. Никишин спустился в салон, с аппетитом поел, побалагурил с командой, усевшейся после аврала на палубе смотреть кинокартину, — все в голос требовали, чтоб из кинозапасов, хранившихся у старпома, выбрали комедию посмешней. Никишину нравилось веселое настроение команды, в часы испытаний было хорошо и то, что собрались в салоне гурьбой, а не разбрелись по кубрикам и каютам; и что шуточки и смех, никто не прислушивается особенно к грохоту бури, а если кто очень уж показывает боязнь, над ним подшучивают, и он мигом подтягивается; и особенно важно, что комедия сохранит бодрое настроение и люди, посмеиваясь над героями на экране, чудно отдохнут, отдых сейчас самое важное — неизвестно еще, какие усилия потребуются…
Когда Никишин возвратился в рубку, вид океана поразил его. Ураган мчался слишком стремительно, с таким Никишин еще не знался. На экране локатора изображения соседних судов путались с сигналами, отраженными от валов, по развертке шастали «электронные духи».
«Бегство на юг» Никишин прекратил при первых же налетах ветра, теперь оставалось только держать на волну. Вахтенный третий штурман — он был всех моложе в молодом экипаже — умело справлялся с курсом. Когда вздымался очередной вал с несущимся впереди пенным козырьком, траулер тяжело, рывками, как выбившаяся из сил, но честно тянущая лошадь, карабкался вверх по склону. И в эти секунды Никишина охватывало удивительное ощущение: он как бы сливался с судном в единое существо, всем телом наклонялся вперед, он как бы подталкивал траулер наверх усилиями собственных мышц. Гребень обрушивался на палубу, пенящаяся вода проносилась по судну, а траулер, вынырнувший из накрывшей волны, долгую минуту трепетал на перевале. Обнажившийся винт ускорял обороты, судно вибрировало каждым шпангоутом и переборкой, и вместе с ним вибрировало тело Никишина, зубы стучали — он крепче сжимал рот, чтоб оборвать этот отвратительный стук.
А затем нос траулера валился вниз — судно спускалось по гребню вала. Винт погружался в воду, разом обрывалась вибрация, прекращали стучать зубы. Траулер ухал в долинку между двумя валами — и опять начиналось восхождение по склону вала с несущимися впереди козырьками пены. И опять движение шло рывками, и Никишин, сливаясь с судном в одно полужелезное, полуживое целое, наклоном тела, сжимающимися мускулами, всем напряжением души старался помочь восхождению. Он уставал от этих усилий, как от тяжкой работы, но особой усталостью — в ней было удовлетворение, почти довольство: судно вело себя на волне отлично!
Второй штурман со старпомом уселись рядом с радистом, к ним временами присоединялся стармех. Радист «перебегал» с канала на канал, вслушиваясь в разговоры между судами, вылавливал распоряжения по флоту, сам отвечал на запросы. Дважды Никишина вызывали в радиорубку —
Борьба с океаном продолжалась та же, но Никишин воспринимал ее по-иному, чем до сообщения о Доброхотове: исчезла удовлетворенность от сопротивления судна ветру и волнам, теперь это было трудное испытание. Никишин сумрачно глядел в стекло — ураган был слишком жесток, «Ладога» его не переборола, и другие траулеры могут испытать бедствие, все может быть в такую бурю! Никишин зорко замечал все, что совершалось на палубе, и одновременно видел «Ладогу» — осевшую на фальшборт, со снесенными шлюпками, из последних сил стремящуюся повернуть на волну…
Он досадливо отгонял от себя мрачное видение — никто не знает, что реально происходит с «Ладогой». Но у Никишина было живое воображение, оно настойчиво подсовывало одни зловещие картины. Никишин выругался громко вслух. Штурман переспросил, что приказывает капитан?
Никишин не успел ответить. Он с испугом прижался лицом к стеклу. Бедствие надвигалось на его собственное судно. Траулер нырнул под гребень волны, очередные десятки тонн воды забесновались на полубаке. А когда волна схлынула, по палубе понеслись вырванные из-под брезента бочки с рыбой, оставленные на шкафуте.
Оцепеневший Никишин увидел, как они покатились вдоль фальшборта и, подброшенные ударом нового вала, ринулись с левого борта на правый и ухнули там в пучину. На их месте появились новые, их становилось больше. Ветер вначале разорвал лишь угол брезента, но каждая следующая волна сдирала брезент с горки бочек. Какая-то бочка ударилась в лебедку и разлетелась вдребезги, другую швырнуло на ящик над лебедкой, где были укрыты брезентом и увязаны тросами сети, — и Никишина охватил страх перед тем, что может вскоре произойти.
Он крикнул штурману поднять по тревоге экипаж, сам схватился за штурвал, стал поворачивать судно правым бортом к ветру. Он хотел хоть на время превратить ураган, свирепого противника, в деятельного помощника. Когда бочки окажутся под ветром, их при первом же крене налево смоет за борт. Важно было одно: прекратить их беспорядочный грозный танец на палубе.
Но Никишин только еще подбирал волну покрупнее, чтобы повернуть на ее вершине, как одна из бочек разнесла загородку и сети стало сносить за борт. Никишин ринулся вниз. Сети надо было втащить обратно на палубу, пока их не смыло полностью и пока — это всего больше страшило Никишина — они не намотались на винт. В проходе он увидел подготовленных к выходу людей, быстро надел спасательный пояс, закрепился тросом. Все это заняло не больше минуты, но и минуты было слишком много: когда Никишин с матросами добрался до лебедки, ветер вырывал из загородки последние метры сетей.
На освещенном пространстве моря тянулась цепочка ярких буев — конец сетного порядка заклинило в загородке, ветер, не вытащив сети полностью, длинным шлейфом расплескал их по воде. Траулер совершил поворот, обратный тому, что вначале хотел Никишин, он подставил буре левый борт — так было легче выбирать сети и меньше опасности намотки на винт.
Уже после первых попыток Никишин убедился, что ни спасти сети, ни быстро отдать, их за борт полностью не удастся. Он приказал рубить порядок, бегом кинулся в рубку. Спасение было теперь в маневрировании. «Не дать завернуть сети под корму, не дать завернуть сети под корму!» — только об этом думал Никишин. Он вывернул судно носом к сетям, сбросил ход, но ветер, швыряя траулер с борта на борт, по-прежнему надвигал его на сети.