Ветер в лицо
Шрифт:
Но вырваться из цепких мускулистых рук Гордого было не так просто. Федор рисковал оставить по крайней мере одно ухо в его узловатых пальцах.
— Ну, что?.. Разве не заслужил? — Смеялась Валентина. — Обещал приехать не позже пяти, а сейчас уже полседьмого. Саша, — обратилась она к шоферу, — а вы чего не заходите во двор? Заходите!..
— Никак не могу, — ответил Саша. — Я хотел спросить, машина нужна?
— Машина не нужна, — обратился к нему Федор, уже освободивший свои уши из рук Гордого. — Но куда ты спешишь?.. Заходи к нам. В этом доме, кажется, должен быть неплохой пирог.
—
— А-а, это причина достаточно уважительная. Тогда пожалуйста.
Саша дал сигнал, и машина скрылась за тополями.
— А где же Прасковья Марковна? — Спросил Федор.
— Мигрень, голуб сизый, — ответил Кузьмич. — Мигрень после третьей шахматной партии. Лет двадцать назад она выдерживала до десяти партий. А теперь три партии едва вытягивает.
— Да ты разве не замучаешь? — Послышался из окна голос Марковны. — Когда люди становятся инвалидами на работе, то им хоть пенсию платят. А я из-за твоих шахмат стала инвалидом, и никакой тебе пенсии.
— А чего же это никакой? — Шутил Кузьмич. — Разве я тебе пенсии не плачу? Кто же после получки мои карманы выворачивает?.. Разве не ты?
В дверях с мокрым полотенцем на голове появилась полная Прасковья Марковна.
— Ага, вот как! — Воскликнула она. — Так ты не хочешь, чтобы я карманы выворачивала? Так сколько бы это за год в них табака и всякого мусора накопилось?..
Пока Лида и Валентина накрывали на веранде стол, ко двору подъехала еще одна машина. За деревьями появился Солод, нагруженный пакетами. Он был хорошо выбрит, одет в черную тройку с черным галстуком под белым воротничком.
— Ну, как? Не опоздал?..
— Заходите, богатый купец, — сдерживая радость, отозвалась Лида. — Вы скоро появитесь в этом дворе в окружении целой свиты носильщиков.
Действительно, у Солода для всех нашлись хорошие подарки. К Федору он подошел с игрушечным фотоаппаратиком.
— Спокойно, спокойно, товарищ главный инженер!.. Фотографирую.
Иван Николаевич щелкнул... И тут оказалось, что в его руках был не фотоаппарат, а подделанная под маленький фотоаппарат обычная зажигалка. Желтый язычок огня, вспыхнувшего над ней, едва заметно качнулся на тихом ветре.
— Вот что! — Удовлетворенно воскликнул Федор. — Остроумная штука.
Закончились традиционные поздравления именинника. В головах туманилось от легкого хмеля. Все были веселые, возбужденные. Кузьмич и Марковна пошли в комнату, Валентина с Лидой меняли на столе тарелки, ставили новые бутылки с вином.
Солод подошел к Федору, таинственно поманил его пальцем за дом, где стояла оплетенная диким виноградом небольшая беседка.
— Не знаю, говорить сейчас, или в другой раз. Не хочется в такой день портить тебе настроение. А предупредить надо. И немедленно...
— Начал, так говори...
Солод выглянул из беседки, прислушиваясь, не слышно ли шагов, и тихим голосом сказал:
— Письмо.
— Какое письмо?..
— От него. Из Магнитогорска.
Федор впился пальцами в деревянную скамью, словно боясь, что она может выскользнуть и он рухнет в темную пропасть, которую чувствовал под собой физически. На его лице выступил холодный пот.
— Что тебя так поразило? —
Федор, бледный, мрачный и растерянный, смотрел на Солода неподвижными глазами. Достал платок, вытер потное лицо.
— Отступиться сейчас в десять раз тяжелее, чем там, на вокзале, — удрученно сказал он. — Неужели это второе письмо?.. Почему ты не говорил мне о первом?..
— Зачем?.. Я и сейчас жалею, что сказал.
Федор уже в третий раз перечитывал письмо, которое начиналось так:
«Дорогая Валентина Георгиевна!
Уже десять лет, как Вы стали женой Федора. Уже восемь лет, как я знаю об этом. Наверное, Ваш сын уже перешел в третий класс... Возможно, я веду себя, как мальчик, что пишу Вам второе письмо, не получив ответа на первое в течение трех лет. Возможно, я потом буду упрекать себя. Возможно. Но я никак не считаю себя чужим для Вас человеком. Когда-то у нас было очень много общего. Верьте, что я буду счастлив, если узнаю, что Ваша жизнь сложилась хорошо. Но мне хочется знать об этом от Вас... Только от Вас. В этом письме я не все говорю из того, что мне хотелось бы Вам сказать...»
Федор машинально сложил письмо вчетверо и протянул его Солоду.
— Хватит. Но это невозможно...
— Неприятно, конечно, — сочувственно сказал Иван Николаевич. — Мне кажется, что он больше не напишет. Не получить ответы на два письма на протяжении восьми лет — этого, по моему мнению, достаточно, чтобы отбить охоту писать.
Федор поднялся со скамейки, прошелся по беседке.
— Но я не могу так жить... Не могу. Не знаю, какое наслаждение получают от жизни воры. Возможно, они не ругают себя так, как я... возможно, их не преследует совесть, и от этого им легче живется. Я познал большое счастье настоящей любви. Я сам себе стал казаться благородным человеком. Я забывал о том, что я — вор. Да еще какой вор!.. Но это письмо... Нет, дальше так невозможно.
— Да, Федор, трудно тебе.
Солод снова положил руку на плечо Федора. Федору сейчас неприятно было ощущать чью-то руку, но он не снял ее. За каких-то десять-пятнадцать минут он будто постарел на несколько лет. Щеки его ввалились, нос заострился, лицо вытянулось, морщина на лбу под прядями седины значительно углубилась. Плечи его опустились, будто кто-то положил ему на них тяжелый, непосильный камень. Только большие душевные потрясения способны так изменить человека.
— Что же мне делать?
— То, что всегда, — ответил Солод. — Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.
Солод отвернулся: ему, видимо, было трудно сдержать удовлетворенную, насмешливую улыбку. Если бы Федор заметил ее, он бы подумал: Ивану Николаевичу приятно от того, что испортил праздник... Да что Федор может заметить сейчас?..
К беседке подошла Валентина.
— Что там за секреты?.. Садитесь за стол, не разлей вода.
Федору наливали вина, тянулись к нему рюмками и бокалами. Он пытался улыбаться, даже пошутил, что хорошо, если бы еженедельно можно было быть именинником.