Ветер забытых дорог
Шрифт:
Давая им дорогу, заполнившие площадь небожители приветственно шумели и брали на заметку: ага, звезда Итвары закатывается, Одаса смешон, а за вот Благодетелем идет целый сонм!
На этот раз тусклым зимним утром по затоптанному снегу Сатры провел своих соратников и тирес Сияющий. Толпа недоуменно замерла при виде него. С ним было всего двое. Один - молодой богатырь в мохнатой куртке, выше своих спутников и выше всех в толпе не меньше чем не голову. Другой - парень в беличьей шапке с хвостами, перепоясанном кожухе, - мерил толпу смелым взглядом. Сам тирес - третий - широко шагал, облеченный сиянием.
Дайка
Женщины Сатры, по обычаю, не ходили на состязания. Гвендис и Эйонна сидели у очага в украшенном безделушками и занавесками доме утешительницы. Между ними на низкой скамье, покрытой крашеной тканью, стояло блюдо с сушеными яблоками, в глиняной вазе - засушенный чертополох. Эйонна рассматривала и трогала ткань на рукаве Гвендис:
– Какая тонкая… Это ты сама соткала?
Гвендис готова была сказать, что купила эту ткань на рынке. Но в языке небожителей не было слова «покупать» и слова «рынок». Пока Гвендис придумывала, что ответить, Эйонна догадалась:
– Конечно, это подарок кого-нибудь из мужчин? Я тоже не тку на себя.
Эйонна продолжала считать Гвендис утешительницей.
– Да, удивительно, - в Бисмасатре ткут лучше нас!
– на глазах у нее показались слезы.
Вообще Гвендис за вечер несколько раз заметила, что Эйонна то как-то слишком оживленно смеется, то в ее голосе слышатся с трудом сдержанные рыдания.
– Что с тобой?
– коснулась Гвендис ее руки.
– Жизнь кажется такой тоскливой и бессмысленной, - Эйонна вздохнула.
– Мы одни на всем свете, за этой стеной, которой на самом деле даже и нет. Как будто мы уже умерли, и нам снится, что мы еще живы… Я по ночам просыпаюсь от ужаса, что мы все в могиле… - она легким жестом - одними пальцами - вытерла влажные веки и стряхнула слезы, засмеялась.
– Нельзя думать об этом, надо думать о радостном.
– У тебя тревожные предчувствия?
– понимающе кивнула Гвендис.
– Это еще и потому, что ты устала. Ты так права, что поддерживаешь радость в себе и в других! Жизнь здесь действительно очень тяжелая, и небожители больны просто от самой жизни. Вы очень сильные - ты, Итвара, другие, кто в силах еще радоваться и надеяться.
– Больны от самой жизни?
– Эйонна оперлась на подлокотник кресла двумя руками, сплела пальцы и положила на них подбородок, внимательно глядя на Гвендис. Ее темно-русые блестящие волосы спадали волной до пояса.
– Да, как сказал один умный небожитель про другого - «он умер от Сатры», - вспомнила Гвендис.
– Здесь больны почти все, кого я видела. Душа может быть так же ранена, как и тело. И тяжелее всего сознавать, что эти болезни можно было бы вылечить, если бы жизнь не была такой тревожной, опасной…
– Бессмысленной, - подхватила Эйонна.
– Я, утешительница, это хорошо вижу. Они часто ко мне приходят… «Тоска, душа болит», - говорят. У меня тоже болит, но мне кажется - у них сильнее. Каждый тирес ведь живет в страхе: кто что про него сказал, кто подумал, кто подсмотрел, кто замышляет, не теряет ли он сторонников?..
– Эйонна налила в кубки подогретого вина из котелка, что висел над очагом.
– Я-то ничего не боюсь, мне нечего бояться. По крайней мере за себя… Но случись
«Бедная Эйонна», - у Гвендис защемило сердце.
– Я понимаю тебя, - призналась она.
– Я тоже…
– Я знаю, - быстро сказала Эйонна.
– Ты - как я, утешаешь всех, но особенно любишь только одного, да? Я догадалась.
– Это так заметно?
– улыбнулась Гвендис.
– Конечно, для меня - с первого взгляда, - подтвердила Эйонна.
– Но мне страшно за вас. Ты говоришь, мы все больны. Это правда. Я вижу, что вы - нет. Вы здоровы, вы совсем другие. Наверно, как бы ни было вам тяжело в Бисмасатре среди человеческих племен, - все же не так, как нам друг тут с другом, - горько усмехнулась она.
– Но я боюсь, что среди нас и вы станете больными.
– Бывает здоровая и нездоровая жизнь, - ответила Гвендис.
– Если жизнь вызывает болезни, надо ее менять. Нельзя жить по-прежнему, это то же самое, что пить плохую воду. Нельзя пить гнилую воду и нельзя есть испорченную пищу; точно так же нельзя жить по законам, которые приводят к болезням. Я понимаю, что многих жителей Сатры уже не спасти. Они перешли за черту, и их болезнь необратима, а вся обстановка жизни поощряет и усиливает ее, - говорила Гвендис, вспоминая Тесайю и Орхейю.
– Можно сделать только, чтобы они меньше приносили разрушений себе и другим. А ты, Эйонна, просто устаешь. Ведь тебе приходится выслушивать жалобы тиресов, следить за их мыслью, сопереживать…
– Да, - кивнула Эйонна, - верно. Все их страхи, тревоги, подозрения, обиды… - она поморщилась.
– И Тесайя… когда слушаешь его, кажется, что сходишь с ума.
Гвендис вопросительно посмотрела на Эйонну.
– Ему нравится боль, - пояснила утешительница.
– Он просто весь дрожит от восторга, когда рассказывает о страданиях - будь то Жертвы или других. Он готов плакать, как он говорит, от сострадания и жалости - но я вижу, что он сам готов наносить раны, а потом плакать и жалеть. И еще, он готов часами сидеть с кем-то из своих верных, утешать, гладить, смотреть в глаза - но не любит тех, кому его сострадание не нужно. Мне кажется, если бы твой Сияющий стал его «верным», Тесайя быстро бы от него избавился - он слишком открытый и светлый. А ваш Сполох - веселый, Тесайя таких на дух не переносит. Он вообще готов убивать всех «бесчувственных», и когда напьется - бранит их последними словами, желает им зла. Он сам себя доводит до безумия, когда описывает, как будут есть Жертву: какие мы мерзкие и жалкие и как мы будем есть его, осознавая собственную вину. А как его сторонники убивают тех, на кого он их натравит! Гораздо хуже, чем убьют Жертву в будущем - забивают камнями до смерти!
– Я слышала, - печально подтвердила Гвендис.
– И этих ему не жалко, он торжествует… - Эйонна перевела дыхание и продолжала.
– Для того чтобы ему было хорошо со мной, Тесайя обязательно сначала меня доводит до слез разговорами. Это легко, ты же видишь, что у меня глаза на мокром месте. После его ухода я могу прорыдать до утра.
– От этого ты и плачешь все время, что тебе приходится служить таким, как он, и впускать их в свою душу!
– возмущенно сказала Гвендис.
– Он играет на твоей душе, как на арфе.