Ветка Палестины
Шрифт:
круглым авиационным стабилизатором, подвешенную под брюхом самолета. Она матово-желто отсвечивала в лучах заката,
длинная, как вытянутый, греющийся на солнце удав, и все же никак не вязалась с чудовищной смертью, которая раскалывает
океанские корабли, как орех.
– Ладно!
– сказал мне подбежавший "технарь", видя, как я воюю с лямками парашюта.
– Все равно прыгать некуда. Баренцево
парашютистов не жалует...- - С этим напутствием он затолкал меня
Торпедоносец на рулежке бренчал, как телега. Его пошвыривало на выбоинах и засыпанных воронках, в которых просела земля.
В кабине пахло нагретым плексигласом, какой-то эмалью. Стрелок-радист, веснушчатый мальчишка лет восемнадцати, нагнулся
ко мне, спросил жестом, не мутит ли меня в полете. Прокричал на ухо: -Если что, снимай сапог-- и в сапог.
Я изобразил на лице несказанное возмущение.
Пока мы устанавливали взаимопонимание, тяжелая машина, дважды плюхнувшись колесами о грунт,наконец взлетела.
В желтоватом плексигласе мелькнула сопка, а вскоре серо-зеленый гранитный хаос прибрежья... И началась вода, вода без
конца, черная, как нефть. И совсем рядом, рукой подать. Черная купель.
При такой высоте снизу и птица не подберется, не то что "мессер"... Я потряс стрелка-радиста за белый унт: не лучше ли мне
сверху глазеть? Помогу...
Он чуть потеснился, я высунул голову в верхнюю полусферу, спросил, кто летчик. Позади шли, чуть вздрагивая в воздушных
потоках, четыре торпедоносца, сверкая кабинами над черной водой. Облака были густыми, плотными, они висели, как
освещенные солнцем аэростаты в огромном прозрачном и ослеплявшем мире, где не было ни конца ни края ни этой ледяной
черной купели, ни этому небу...
Самолеты прижимались к самой воде; на волнах оставались от винтов дорожки ряби. Где-то сбоку поднялись с воды
потревоженные птицы. Целая туча птиц. Заметались в панике взад-вперед, остались позади.
Я вздохнул спокойнее. Неделю назад такая птичка пробила штурманскую кабину, ранила штурмана. Этого еще не хватало. . .
Теперь мы одни. До самого полюса - никого. Свежий ветер гнал к берегам пенистые барашки. Над ними маленькими пушистыми
комочками белели две чайки. Они медленно летели вперед, отчаянно борясь с ветром. Обессилев в этой неравной борьбе, чайки
разворачивались и, подхватываемые воздушным потоком, стремительно неслись к берегу.
Я увидел в глазах стрелка-радиста скрытую боль, тоску.
"Летят, - словно думал он.
– Вот срежут нас... А они все летать будут".
Заметив мой пристальный взгляд, стрелок-радист сразу подобрался, лицо его стало непроницаемым.
Моторы звенели час, другой... Погода ухудшилась. Мокрый снег
длинными каплями. И снова -- солнце в лицо.
Я уже почти гордился своей необходимостью в боевом экипаже, но тут стрелок-радист, не отводя глаз от блеклого неба, вытянул
из унта свернутый вчетверо журнал и сунул мне: -- Почитай пока!..
Я взял обескураженно. Это оказался свежий номер "Крокодила". Бросил взгляд вниз - кипят бело-пенные гребни. И развернул
журнал.
Никогда не летал с таким комфортом, как в эту немыслимую атаку. Разве что после войны, на рейсовых "Ту-104".
Я похохатывал несколько свысока над карикатурами, когда услышал в наушниках возглас штурмана: "Вижу корабли!"
Отшвырнув журнал, припал лбом к желтоватому плексигласу кабины, увидев над темной водой серо-черные дымы кораблей.
Огромную, расползающуюся папаху дыма.
– Двадцать три. ..
– подсчитал штурман.
– Петро, двадцать три!повторил он возбужденно.- Вон еще выползают...
В ответ - молчание. Только ревут моторы. Их надсадно-звенящий рев стал уже нашей тишиной - осязаемо-плотной, настороженной.
Я почувствовал обычную, как перед бомбежкой, тревогу, слегка стеснившую сердце. Будто сжал его кто-то жесткими и
шершавыми ладонями.
– Петро!
– - Голос штурмана стал каким-то сдавленным, хрипловатым.-Сорок три единицы. Охранение тремя кольцами.
Схарчат!..
Звенят моторы. Звенели б они так и дальше. Хоть всю жизнь...
И вдруг в этой ставшей уж до боли желанной тишине - панический вскрик штурмана, брань.
– Ты что, спятил... мать твою?! Куда ты лезешь?.. Сорок три единицы!.. В бога душу... Петро-о!
Словно аркан набросили на человека и тянут - в костер, а он бьется в истерике: - Петро-о!
Позднее я узнал, экипажи имели право не идти на такой караван. Этот "орешек" для совместного удара всех родов оружия. И
подлодок, и торпедных катеров, и авиации...
Мне показывали еще на земле расчеты. За пять минут пребывания в огне по самолетам, атакующим караван в двадцать пять
единиц, немцы выстреливают одним бортом около пятидесяти тысяч снарядов и полмиллиона пуль. Штурман видел уже сорок три
корабля...
– ...Петро-о!..-- надрывался он. Я молчал, ощущая себя так, как, наверное, ощущал бы себя всадник, усаженный лицом к хвосту
несущейся карьером лошади, которой предстоит перескочить широкий и бездонный ров.
После отвратительно долгого, целую вечность длившегося молчания прозвучал мальчишеский альт летчика:
– - Штурман, курс...