Ветка Палестины
Шрифт:
Вытоптанный клочок земли, окруженный насыпным валом,- что в нем? Идут и идут сюда молодые ребята в кургузых летных
куртках и стоят, ежась на ледяном ветру; их окликают, они не слышат. ..
А потом, по обыкновению, пошли пить. Праздновать. Не очень весело. И победа и поминки одновременно.
Два экипажа -- это восемь человек; старшина эскадрильи укладывал подле нас их вещи в чемоданы, составляя опись.
Круглолицый розовощекий летчик -- старший лейтенант выпил кружку спирта. И я, как
Он мне рассказывал, какая надежная машина "Ильюшин-4" ("Русская машина. Ее бьют, бьют, а она, бля... все летит!") и как
сегодня "технарь" вынимал его из комбинезона. "Пар из комбинезона валил. Как от самовара". Это я и сам видел. Я слушал
старшего лейтенанта растроганно,
испытывая к нему острое чувство нежности, хотя мы впервые пожали друг другу руки лишь час назад, когда самолет зарулил на
стоянку.
Будет так еще в жизни - один полет, и готов за человека жизнь отдать?..
Когда вокруг начали басить дурными голосами: "Ой, Гапю, Галю, Галю молодая..." - я признался летчику шепотом, что струсил.
Глаза закрыл.
Тот откинулся с удивлением.
– А вот когда трассы вышли - доверительно шептал я,-- а до самолета не дошли... И летят красные
головешки в глаза...
Старший лейтенант засмеялся, сказал умиротворенно, явно чтобы успокоить:
– Дурочка! Я в тот момент всегда закрываю...
Пришел вызванный по телефону его друг из соседнего полка. На торжество. Такой же безусый и розовощекий. Спросил негромко,
кивнув в мою сторону: - Это кто?
И веснушчатый стрелок-радист, с которым я летал,- он сидел к вошедшему ближе всего - поднялся и, показав большой палец,
желтый от оружейного масла, с энтузиазмом возвысил меня как мог:
– Во, парень! Свой в доску!
– И вполголоса добавил: -- Хотя и еврей...
...С месяц, наверное, я летал остервенело. С каждым полком Заполярья. С разведчиком Колейниковым, который вогнал в воду
попавшийся на пути гидросамолет с черными крестами. Мы дошли до скалистого, плоского, как стол, Нордкапа в поисках
фашистских караванов.
С застенчивым Мишей Тихомировым, который прилетел в Ваенгу на штурмовике
после четырехмесячных курсов пилотов. По поводу этого выпуска старые летчики
острили, что те боятся своих машин больше, чем немцев. Острили, но -учили...
И снова с гвардейцами-торпедоносцами. С веселыми и дерзкими капитанами Казаковым и Муратовым. Муратов бросал
светящиеся бомбы над караваном, который топили подкравшиеся с моря катерники дважды Героя Шабалина. Феерическое это
зрелище, неправдоподобное. Ночное море раскалывает ослепительно белый, как расплавленный металл, взрыв.
Я уходил с аэродрома
осознал я, что и в моем азарте, и в моем боевом остервенении было что-то глубоко унизительное. Мне нужно было снова и снова
доказывать, что я "хоть и еврей, а не хуже, чем все".
В день, когда погиб Скнарев, меня взяли в полет без всякого разрешения.
– Давай,-- сказал мне пилот, друг Скнарева.
– - Попадет?..Ниже колхозника не разжалуют, дальше
передовой не пошлют.
И я думал, что победил
Глава седьмая
Когда я вернулся с войны, меня не приняли в университет. Возвратили мой пожелтевший аттестат с золотой каемкой, дававший мне право быть зачисленным без экзамена: вежливенько, отводя глаза, секретарша объяснила, что меня действительно обязаны принять, не могут не принять, но, увы, я опоздал с документами. И только тут она заметила на моей папке порядковый номер. Я отдал документы в числе первых.
Твердым матросским шагом вошел я в кабинет заместителя декана, быстроглазого человечка в кителе защитного цвета.
– - Ваша фамилия Селявка?
– тихо спросил я, когда мне предложили сесть,
– - Нет, вы меня с кем-то спутали, - замдекана так же перешел на шепот.
– Какое!
– Я еще более понизил голос.
– Евреев в университет не принимаете. На отделение русской литературы. Конечно, Селявка!
– Тш-ш!
– вскричал замдекана, вскакивая на ноги: шел только 1946 год, и еще испуганно вскрикивали: "Тш-ш!.."
– ...Дальше, Полинушка, тебе известно,- закончил я свой рассказ.
– - Это повторение твоей истории с аспирантурой. Только драться пришлось самому.
Мы стояли на пустынной станции метро "Библиотека Ленина". Уборщица водила взад-вперед по мокрому полу свои скрежещущие механические щетки; визг стоял такой, что казалось: камень не моют, а дробят. Перестав ерзать своей камнедробилкой, она крикнула нам, чтоб мы садились в вагон. Это последний поезд.
Но Полина словно не слышала ничего. Я за руку затащил ее в вагон. Иначе последний поезд ушел бы без нас.
Но она, видно, не заметила и этого. Серые глаза ее остановились. Такие глаза я видел когда-то у олененка, который доверчиво подошел к людям, а в него выстрелили. Он упал на передние ноги и вот так, с недоумением и смертной тоской, глядел своими круглыми глазами на нас, еще не пришедших в себя от варварского выстрела.
– Что происходит?
– - наконец, произнесла она.
– Полицаи продолжают стрелять... Когда, казалось бы, и духу их не осталось?..
Продолжают стрелять?
– повторила в отчаянии.-- Что делать, скажи?