Вьется нить
Шрифт:
Яша возвратился домой невредимый и с виду даже окрепший по сравнению с прошлым. Но было в нем что-то новое для родителей. Порой им казалось, что его будто подменили. Трудно было узнать в Яше того милого мальчика, резвого и вместе с тем всегда послушного, который на одни пятерки окончил реальное училище, а затем стал охотно помогать отцу в аптеке. Вернувшийся в родительский дом молодой человек аптекой нисколько не интересовался. Он был молчалив, погружен в себя, мысли его были заняты чем-то одному ему известным. Его замкнутое лицо удерживало родителей на некотором расстоянии, не допускало лишних разговоров и расспросов. От молодости у сына сохранилось его худощавое лицо. Суровость неожиданно сменялась мягкостью, целомудрием ненавязчивой доброты.
Улучив минуту, когда сын был в хорошем расположении
Да, не будь ее, так им, во всяком случае, казалось, они бы теперь, когда сын с ними, и горя не знали. Видя в невестке источник своих бед, они, естественно, держали себя с ней весьма сдержанно. Она же, нисколько не поступаясь своим достоинством, обращалась с ними так душевно, что питать к ней злое чувство они никак не могли себя заставить. Более того, с каждым днем она становилась им роднее. И внезапность ее появления в доме в качестве невестки вскоре была забыта. Они делились с нею всеми своими заботами. Загадки, которые загадывал сын, истолковывала им, и все в хорошую сторону, невестка. Втихомолку, а то загордится, родители стали ее расхваливать друг перед другом. Лицо Фирочки как раскрытая книга, все на нем написано. Никаких задних мыслей. А то, что она уже не девчонка, тоже незаметно превратилось из недостатка в достоинство. Она и не пыталась выставить себя моложе, чем была на самом деле, это особенно подкупало. Совсем неплохо, что Яша взял себе в жены такую разумную девушку, самостоятельную, а не стрекозу какую-нибудь. А чего она навидалась за свои двадцать три года, язык не повернется рассказать. Отца с матерью убили погромщики, и она осталась на свете одна-одинешенька — ни родича, ни свойственника.
Рассказывала она о себе охотно и просто. Неясным оставалось только одно — давно ли и по какой надобности она, окончив художественное училище в Харькове, переехала в Киев. Когда свекор или свекровь пытались у нее об этом дознаться, она или отмалчивалась, или переводила разговор на другое. «Наверно, в Киеве по ее специальности легче достать работу», — наконец решили они и больше не стали задумываться.
Что касается переезда в Москву, то, по ее словам, это затеял Яша. Он хочет учиться в Москве рисовать. И она тоже. Но она ведь окончила художественное училище, удивлялись родители, чего же ей еще надо? А Яша и так рисует, прямо загляденье. В реальном училище еще не расставался с карандашами и красками. И товарищей рисовал, и учителей, и отца с матерью. Никакой самой искусной фотографии не сравняться с Яшиными портретами. Они все годы пролежали у родителей, аккуратно уложенные в «скоросшиватели». Не только портреты там были. Яша и буфет срисовал со стенными часами над ним, и грушевые деревца, которые и поныне растут за окном. Все смены власти пережили, и тревоги им были нипочем, и потери. То же и с Яшиными рисунками. Уцелели, хоть бы что. Остались лежать в выдвижном ящике под чертежной доской ученического столика, который отец смастерил собственными руками.
Яшины рисунки родители сохранили не потому, что придавали им особое значение. Они были им дороги в той же степени, как его детские рубашки и костюмчики, ведь всего этого касались руки их мальчика.
Рубашки и костюмы в один прекрасный день забрал у них дворник. Сыновей, мальчиков Яшиного возраста, которые могли бы носить это добро, у него не было. Просто так, пришел и забрал, руки чесались. Почему бы не взять, если это дозволено. Где написано, что красивые рубашки должны лежать неизвестно для чего у евреев, а не у него? Пусть скажут спасибо за то, что он молчит, и никто их не спрашивает, куда испарился сын, будто его никогда и на свете
С рисунками дело обстояло хуже. За них родители чуть не поплатились жизнью. В чаду, в пыли, во двор ворвался какой-то оголтелый всадник, черный как сажа, сущий дьявол. И лошадь под ним будто только из ада, дикая какая-то, хлещет себя по бокам собственным хвостом. А черный всадник еще дичее. С высокой папахи у него свисает тоже нечто вроде лошадиного хвоста и хлещет его по лицу. Спрыгнул с коня, толкнулся в дверь и ринулся почему-то прямо к выдвижному ящику ученического столика. «Кто эти люди? — завопил и весь задергался, как в падучей. — Где мазила, что их намазюкал?» Руку «московита» он узрел в рисунках «богомерзкого кацапа». И если, говорит, евреи будут молчать, он в два счета велит своим хлопцам их вздернуть на дереве.
Отец с матерью в холодном поту. Украдкой переглянулись, поняли друг друга: ни слова о сыне. Мать пускается на хитрость. В прошлом году, говорит, у них гостила племянница, совсем девчонка, вот она и баловалась рисованием. «Племянница? — вконец разъярился дьявол с конским хвостом на голове. Еще пуще захлестал им себя по лицу. — Подать сюда племянницу!» — «Бог ее прибрал, пане товарищ, нашу племянницу, — не теряется мать, — от спанки померла». Тут, видно, совсем неподалеку, бабахнула пушка. Вместе с вышибленными из окон стеклами вынесло из дому и дьявола в папахе. Вскочил на своего дикого коня, у обоих взметнулись хвосты, и они испарились в зное и пыли, как не бывало.
Казалось бы, после стольких испытаний, после горьких дней и лет, можно позволить себе пожить спокойно. Чем плохи курсы провизоров, почему бы Яше их не закончить? Это же верный кусок хлеба. А рисовать? Совсем недавно на одной выставке висело целых шесть Яшиных картин. Он вхож в дома самых известных киевских художников. Всюду свой человек. Что и говорить, талант… и никуда этот талант не денется, если Яша и поучится на провизора. Никто ему не помешает рисовать. «Учись и рисуй себе на здоровье!» — так надо бы ему сказать, да язык не поворачивается. Нынче не модно давать советы детям.
Сын уехал. Отец писал ему письма. Отвечал по большей части не он, а Фира, «золотая». Этим именем с некоторых пор увенчали ее родители мужа то ли за ее доброе сердце, то ли за отливавшие золотом волосы. Когда Маркус Аптейкер впервые обратился к снохе в своем письме — «мое золотое дитя», лицо Яши озарилось радостным удивлением. Ведь именно так он сам часто называл свою жену. Родители, естественно, не могли этого знать. Как не мог знать и Яша, который, казалось бы, изобрел для любимой единственно возможное ласкательное имя, что ее с самого детства называли «золотой». Раньше родители, а потом и друзья.
В детстве, в состоятельном доме ее отца-профессора, который мог себе позволить держать для своей единственной дочери гувернантку-француженку, «золотая» было одним из многих милых сердцу слов, окутывавших девочку такой же привычной и естественной нежностью, как пушистое купальное полотенце в руках у матери. Позже, ощутив на себе груз сиротства, никем не опекаемая, предоставленная самой себе, Фира Шатенштейн смело вступила на путь горькой самостоятельности, свято храня в душе тепло родительского дома. Когда в училище кто-то прозвал ее «золотой», это ее неприятно поразило. Мамино ласкательное слово было для нее тем священным, заветным, чего никто не вправе касаться. Кроме того, по своей натуре она была чужда не только выпячиванию своей персоны, но и вообще не любила быть на виду. Поэтому она шутливо и даже с некоторой досадой отмахивалась от друзей, которые понемногу так свыклись с ее прозвищем, что иначе ее и не называли: «Золотая? А может быть, я медная? Как самовар…» Но когда Яша, уже на второй день знакомства, робея, с необыкновенной нежностью назвал ее золотой, ее сердце сразу отозвалось, словно это и было ее настоящим именем. А потом его родители…