Вьется нить
Шрифт:
Яша писал реже. И то больше для виду. Ничего существенного. Мать, получив прямо из рук почтальона открытку, половину которой занимал адрес, прочитывала ее тут же на ходу. Иногда в недоумении повертит, посмотрит, не приписано ли что на обратной стороне. Но обратная сторона была глянцевая, где тут писать? На ее будто лаком покрытой поверхности красовалось внизу море, вверху небо. Иногда гора вдали. И птицы летали. Все это великолепие не оставляло места для слов. Хоть бы Яша что-нибудь попроще выбрал… Мать со вздохом откладывала открытку в сторону, на комод, чтобы потом показать ее мужу. Спросить бы ее, почему вздыхает, она бы не знала, что ответить. Вздох вырывался у нее против воли, сам собой. Она даже не всегда его замечала.
В отсутствие мужа мать разрешала себе не только
— От Яши открытка, — бодро сообщала жена. И когда Маркус, повертев открытку в руках, нисколько не повеселев, откладывал ее в сторону точно так же, как она, жена сердито ему выговаривала: — Тебе не угодишь. Как ты думаешь, у Яши больше дела нет, как только письма писать? Бегает небось целый день с этюдником, устает. Он доволен, ну и ладно. Что тебе еще надо?
Да, Яша был доволен. Работалось ему хорошо. Именно поэтому времени у него было в обрез. Еле успевал черкнуть открытку. А Фира не заставляла себя долго ждать. Писала и за себя и за него. И все о том же — какая у Яши удачная командировка. А ей в Москве тоже неплохо. Интересная работа попалась.
Чем реже приходили открытки от сына и чем чаще и обстоятельнее писала сноха, тем тревожнее становились письма отца — как в Ялту, так и в Москву. Наконец и от Яши пришло письмо, в котором было сказано ненамного больше, чем в открытке: жив, мол, здоров, вокруг все очень красиво и потому хорошо работается. Вслед за скупыми словами, изображавшими полное благополучие, шел недвусмысленный намек, что постоянные расспросы о здоровье, а также о том, почему не поехала с ним Фира, выводят из равновесия, мешают работать. Почему, собственно, он должен быть больным? И почему, если на то пошло, он не может раз поехать в командировку один? И совсем уж обидными показались родителям слова сына о том, что из детского возраста он давно вышел и… «Фира ведь пишет вам».
Да, Фира им писала. И все о нем. Откуда же она знает это «все»?
— Какая разница? Он пишет Фире, Фира пишет нам. Главное, чтобы между собой у них было полное согласие. Не надо к Яше приставать. Жена всегда ближе отца и матери.
Так мать утешала своего Маркуса, а душу, не унимаясь, тихонько щемила тревога. Тлела где-то и не гасла… И в коротких письмах, и в длинных металось что-то затаенное.
Яша должен был вот-вот вернуться в Москву, и теперь мать не старалась делать для мужа веселое лицо.
— Придумай что-нибудь, — умоляла она. — Надо повидаться с Яшей. Это необходимо. Пусть он на обратном пути заедет к нам хотя бы на несколько дней.
На письмо, в котором мать звала его, Яша ответил письмом, нежным и покаянным. Приехать, однако, отказался.
Тогда отец написал ему:
«Дорогой и любимый сын мой Яшенька!
Ты нам объясняешь что даже двух дней не можешь найти для нас и мы с мамой тебе конечно сочувствуем. Поступай так как лучше для тебя. Мы с мамой просим тебя только сообщить нам заблаговременно когда ты будешь проезжать через Киев тогда мы придем к поезду и с божьей помощью повидаемся на пятнадцать минут…»
Яше повезло. Поезд прибыл в Киев в десять часов вечера. Платформа была едва освещена. И Яше не понадобилось особенно ухищряться, чтобы мать с отцом не заметили следов опасной болезни, которая так неожиданно заставила его поехать в Крым, а также следов не менее тяжелого душевного смятения, усугубившего необходимость бегства из Москвы. Яша не сомневался, что остатки гнойного плеврита выжжены южным солнцем. Что же касается души… Были такие минуты, когда Яше казалось: опасность позади, буря улеглась. И он успокаивал себя с не вполне искренней беззаботностью: «Самовнушение… Дурь… С самого начала…» Но порой снова накатывало, валило с ног. В такие мгновения он в отчаянии признавался себе: «Никуда от этого не уйти, не спрятаться. Что юг, что север, когда все сошлось в одной точке…»
…Яша увидел их сразу. Состав постепенно замедлял ход, и родители спешили к его вагону от хвоста поезда. Как только проводник откинул подножку, Яша бросился
Они стояли втроем — крошечный островок среди бушующего моря. Мимо них проносились взад и вперед человеческие фигуры. Как волны, набегал и откатывался невнятный гул голосов. Мать наконец оторвалась от Яши. Позже она хотела вспомнить и не могла, когда и каким манером он поздоровался с отцом. Сама она и двух слов с сыном не сказала. Только смотрела в его узкое, такое интеллигентное лицо, которое, как всегда, от улыбки казалось шире. «Он хорошо выглядит, лучше и желать не надо». В ее глазах свидетельством этому была аккуратная прическа сына — с пробором справа, с вихром слева, свисавшим, на его высокий лоб, и одной прядкой, словно стрелкой, взметнувшейся кверху. Даже прямая линия складки на брюках, которые он носил, по подсчету матери, уже четвертый год, а также тщательно повязанный галстук под тугим белым воротничком — во всем этом она видела приметы довольства и благополучия. Все заготовленные для сына слова вылетели у нее из головы. К чему слова, когда вот он — Яша, здоровый, веселый, ласковый… Она все смотрела, вбирала в себя утонченно благородный облик сына — кто бы подумал, что он ведет свою родословную от евреев-аптекарей, а не от потомственных аристократов! Раздался первый звонок к отправлению, и… конец счастью. Мать вздрогнула, сжалась в комок, застыла. Она уже больше ничего не видела, ничего не слышала. Только ждала. Второго звонка, третьего… Ждать было невыносимо. Пусть бы уж колокол отзвонил, все равно он свое дело сделал — оглушил ее. Скорей бы, скорей. Еще минута — и поезд дернется, затарахтит…
Отец?.. За последние месяцы, прожитые в постоянной тревоге, в нем тоже, очевидно, что-то перегорело, обуглилось. Все, что ему надо было сказать сыну, будто ветром развеяло. И сын это понимал. На неловкие вопросы отца: «Как поживаешь, Яша?» «Много успел в Крыму?» — он отвечал то, что отцу, наверно, хотелось услышать. На сей раз именно Яша, обычно молчаливый и сдержанный, не скупился на слова, старался залатать все прорехи.
Еще миг — и вот уже он, самый высокий из всех, кто сгрудился в тамбуре, поверх голов машет родителям, которые бегут за набирающим скорость поездом.
Так же как мать несколькими минутами раньше, мучась неизбежностью, ждала, чтобы поезд ушел поскорей, — сыну теперь нужно было только одно: не видеть больше, как родители бегут за ним. И когда это произошло, когда мать с отцом исчезли из виду, он зябко съежился под одеждой: доведется ли ему увидеть их еще когда-нибудь?
Сидя на откидном стуле в коридоре, Яша смотрел в окно. Некоторое время еще был виден холодный свет городских огней, потом и они исчезли.
Зачем остаются версты позади, для чего они мчатся навстречу? Столбы у дороги с тусклыми фонарями. Стоят, считают версты. Их тоже неуклонно несет навстречу. Зачем? Чтоб снова отбросить назад?
Так и он… Зачем понесло его в Крым? Впервые за десять лет он без Фиры оставил Москву. И зачем его теперь несет обратно? Да, обратно… К кому? К Фире?
Яша сидит в коридоре у открытого окна. Потянуло ветерком, и снова затишье. В воздухе испарина, неподвижность. Томительное, напоенное дождями тепло ранней осени. О чем бы они сейчас говорили с Фирой, будь она здесь, рядом? «Застегни воротник, — сказала бы она. — Простудишься». Просительный, тревожный голос, пристрастный взгляд. Она предстала перед ним со всей отчетливостью. И себя он видел так же ясно: он не подымется сразу, так и будет сидеть у открытого окна, как упрямый мальчишка, хотя знает, что она права, что он действительно может простудиться, а простуживаться ему нельзя ни в коем случае… Он это знает и сейчас. Ладно, раз уж подумал об этом, придется в самом деле оторваться от окна. Однако, если бы Фира попросила об этом… Но почему же? Неужели это назло… Неужели ему надо во что бы то ни стало поступать ей наперекор? Чем она заслужила это?