Вьется нить
Шрифт:
— …остались круглыми сиротами. Мне было девятнадцать — самая старшая в семье. Твою маму взяла к себе бабушка. Справила семидневный траур и навсегда увезла от меня крошку. Твоей маме было всего три годика. Бабушка, мир праху ее, вырастила девочку и, вырастив, повела под венец. Авремеле, дай ему бог здоровья, остался со мной. Ему минуло уже десять, большой мальчик. Не мальчик, а золото. Красавец, умница. И добрая душа, все ластился ко мне. Ребенок же, хоть и большой, сирота, к кому еще ему ластиться, как не к старшей сестре…
Умом я понимаю: Авремеле вырос и стал из него дядя Авром. Это всегда так. Каждый ребенок со временем становится большим. Когда я вырасту, я тоже стану большой. И все равно счет у меня не сходится. Никак не могу сложить воедино дядю Аврома
В комнате становится все темнее. Наверно, уже можно зажечь свет. Но мне больше нравится сидеть вот так, в полутьме. Тете Дрейже это, очевидно, тоже по сердцу, Незаметно для себя я в душе уже стала называть ее не просто Дрейже, а тетя Дрейже. И вовсе не такое уж некрасивое у нее имя. Имя как имя.
— Ремесло в руках у меня было, — рассказывает дальше тетя Дрейже. — С самого детства помогала маме в работе. А когда мама умерла, ее чулочная машина и вовсе перешла ко мне. Я строчила, строчила на ней и плакала — нет мамы. Когда горе немного утихло, я все также продолжала строчить и строчить. И не плакала уже, а пела. А когда пела, ты думаешь, я не помнила о маме? Ни на минуту не забывала — нет моей мамы, нет ее, и все тут. Но я не бедствовала, как другие сироты. Зарабатывала совсем неплохо. Мне и огород, маленький, правда, достался в наследство тут же, у самого дома. На плату за учение Авремеле в хедере, на еду, да и на одежду для нас двоих мне хватало с излишком. Сказать, что жилось мне легко, было бы неверно. Припеваючи — это да, — по голосу тети Дрейже я поняла, что она улыбнулась, — но работы я тоже не боялась. С утра до ночи за машиной. А то, что пела, — так это у нас семейное. На сердце отрадно — поем, грусть томит — опять-таки поем. Твоя мама, наверно, тоже так, а? И чего только я не натерпелась из-за этого самого пения. Люди говорили: «За один год отца и мать земля покрыла, а она поет. Глупая телка…» После, когда я вышла замуж, пересуды пошли и того хуже: «Как не надоест все время драть глотку? Не девочка уже. Думает, никто не знает, для кого она поет. Вигдор из головы не выходит…» Длинные языки… Говорят бог знает что… А ведь те же самые люди, что так говорили, добра мне желали. Не дали круглой сироте в девках засидеться. Мне уже двадцать стукнуло. А кто меня замуж выдал? Те же длинные языки… Потому и болтали о Вигдоре, обидно им было. Выдали меня за вдовца. Человек он был неплохой. А детей у него всего трое — девочка и два мальчика. Славные дети, всем хорошим людям пожелать можно.
Авремеле вырос и стал дядей Авромом, а она, старая Дрейже, становилась в моих глазах все моложе. Она как бы росла вспять. Бледная тень в черном — двадцатилетняя девушка, как моя старшая сестра! Меня так огорошило мое открытие, что я пропустила целый кусок из истории Дрейже, а голос ее все журчал тихо и печально.
— Вигдор шатается по местечку как неприкаянный. Священных книг не читает, делом не занимается, не женится. И людей нисколечко не стыдится. Стоит мне где показаться, он тут как тут.
— Тетя Дрейже, — я спохватываюсь, что прослушала что-то, — кто он такой, Вигдор?
— Как это кто такой? Я же тебе его карточку показывала. Мой жених. Мне еще и семнадцати не было, а ему девятнадцать исполнилось, когда мы слово друг другу дали. Но когда пришло время свадьбу играть, его родители сказали — нет, раз и навсегда нет! Они скорее умрут, чем допустят такое. Зачем их единственному сыну, замечательному парню, брать в жены бесприданницу, да еще с ребенком на руках? Это они Авремеле имели в виду. Я на них не в обиде. Отец, мать — они искали для сына что получше.
Люди меня с вдовцом поженили. Доброе дело сделали. А мне плохо. Поверишь ли, даже к колодцу мне нельзя подойти. Только вытащу ведро с водой, Вигдор берет его у меня и несет до самого крылечка. Ну, а я, чего скрывать, хоть это и грех, но когда Вигдор притрагивался не то что к моей руке, а даже к ручке ведра, я стою — себя не помню.
Не всегда, дитя мое, человек делает то, что надо бы сделать.
А мой муж, — вздыхает Дрейже, — смотрит в окошко. Видит, и это не раз и не два, как Вигдор несет полное ведро воды, ни единой капли не прольет по дороге, а я иду за ним, опустивши голову. Вигдор ставит ведро на верхнюю ступеньку крыльца, будто перышко выпустил из руки, поворачивается спиной и хоть бы глянул на меня, исчезает, ни тебе прощай, ни до свидания.
Муж хоть бы слово сказал. Редкой души человек. К Авремеле родной отец не относился бы лучше. Правда, и я была его детям преданной матерью. Они тянулись ко мне — как тебе объяснить, ты видела когда-нибудь птенчика, который из гнезда вывалился, а летать еще не научился?
Я забеременела. Уже на седьмом месяце была, а Вигдор хоть бы что, будто и не замечает. Все ходит за мной. Делом он не занимается. В солдаты его не берут. Единственный же сын у отца и матери. Сватов он на порог не пускает. Поверишь, мне жизнь опостылела. Впору под землю провалиться от стыда.
Раз прихожу на базар купить рыбу на субботу, и что ты думаешь, мне навстречу мать Вигдора. «Добрый день!» — говорю я ей. А она выхватывает у торговки из корзины рыбу и давай хлестать ею меня по лицу. Щучка хоть и небольшая, да живая еще была. Трепещет, дергается, рвется из рук. Но женщина (откуда у человека столько злости берется), не руки у нее, а клещи железные, не дает рыбе ускользнуть и… по щекам меня, по голове… Платок у меня сразу свалился. И вот рыба мне уже в волосы вцепилась. Я закрываю руками лицо, хоть бы слепой не остаться… Вокруг толпятся женщины. Молчат. Пока я на землю не свалилась. И тут же меня подняли. Пара сильных рук меня обняла, я их сразу узнала, и понесла прочь. Я приоткрыла глаза, лицо Вигдора надо мной. А я словно в колыбели. Вигдор так и пронес меня на руках через все местечко. Горе мне, горе ему, к моему мужу он меня принес…
Не пора ли зажечь свет? — вдруг встрепенулась Дрейже, но мы так и остались сидеть в полутьме. — Собственного ребенка растить мне так и не суждено было. Промучилась двое суток и выкинула. Муж подождал немного, пока окрепну, и дал мне развод. Расстались мы мирно, никаких попреков и ссор. Не выдержал, бедняга, позора, у меня уж наверняка не могло быть к нему претензий. И так злосчастье следовало за ним по пятам. Первая жена умерла молодой, от чахотки, говорили. Я, благодарение богу, на здоровье не могла пожаловаться, но и от меня ему радости было мало. Вернее, горе одно… Для меня это было к лучшему, что мы развелись. Разве что по детям тосковала. А они, только меня увидят, бегут навстречу, «Мама!» — кричат. Но после того, как мой муж в третий раз женился, я их стала избегать. Мачеха их смертным боем била за то, что они «мамой» меня называли.
— Тетя Дрейже, а Вигдор что? Вы потом с ним поженились?
Дрейже на минуту теряет дар речи. Потом со вздохом:
— Для чего я все это тебе рассказываю, ты ведь еще маленькая. Для тебя это сказка. Тебе бы только знать, что было потом. Потом? — Словно мы сидим в открытом поле и вокруг простираются ее владения, Дрейже широким жестом обводит свою комнатушку. — Весь этот дом — мой. Когда подошло время, я подарила его Авремеле. Благодарение богу, что я смогла это сделать.
Тихо в доме. Тишина на улице. За окнами угасает субботний день. Мне больше не хочется сидеть вдвоем с тетей Дрейже в сумраке ее комнатушки. Я ее даже немного побаиваюсь. Опять странные вещи говорит. Этот богатый дом — ее. Смех один…