Везучий
Шрифт:
Карен Таривердиев, сын знаменитого советского композитора Микаэла Таривердиева, не пошел по стопам отца. Он стал профессиональным военным, был майором ГРУ, воевал в Афганистане, не раз ранен, награжден боевыми наградами. В интервью нашему журналу Карен Микаэлович рассказал о том времени.
– Меня хоронили раз пять, наверное. Последний раз в июне этого года, когда принимал очередную должность в нашей компании. Я грохнулся в обморок прямо на своем рабочем месте. Побледнел-посинел-покраснел, меня схватили, засунули в «скорую» и откачивали прямо среди передней линейки нашего автосалона, между «Аккордов», «Легенд»,
– А что с вами случилось?
– Внутреннее кровотечение. Я и ранен был тяжело, и половину внутренностей мне ампутировали. Вот теперь они иногда бунтуют. А что про ранение рассказывать? Как обычно на войне происходит: шел-шел – и бац, все, приехали… И никакой романтики. Первый раз пуля, третий раз мина, второй раз даже не помню что.
– Некоторые военные находят в войне красоту…
– Я тоже считаю, что есть красота. Ведь это соревнование. Или ты, или тебя.
– А стоит война того, чтобы рисковать своей жизнью?
– Один шведский историк подсчитал, что за пять или шесть тысяч лет написанной истории на планете было только 235 дней без войны. Человечество всегда воевало, всегда воюет и всегда будет воевать. Это совершенно естественное состояние. Томас Гоббс, «Левиафан» («Война всех против всех») – почитайте. Жил при Елизавете. Вспомните определение войны по Клаузевицу: «Война есть продолжение политики иными средствами». Этой же точки зрения придерживался Энгельс. Вот, собственно, и весь смысл.
– А что вас, сына известного композитора, представителя золотой молодежи, толкнуло на войну?
– Начнем с того, что я никогда не был представителем золотой молодежи. Золотая молодежь – это не про меня. Я не глянец. Отца я уважал и даже обожал, но мне было бы стыдно прятаться за его спину. Отец, если честно признаться, – сын «врага народа», мой дед сидел. Довольно долго, несколько лет. А по тем временам быть сыном «врага народа», пусть даже и частично реабилитированного, далеко не сахарная судьба. Так что все, что сделал отец, он сделал своими руками из ничего. С чего бы я должен пользоваться его благами, а не делать себя сам? Кто мне дал такое право?
– Родители хотели сделать из вас музыканта?
– В музыкальной школе я учился, только без особого успеха. Музыкальность отца и матери мне не передалась. Я вообще с детства ненавидел музыку и математику. Потому что все нормальные мальчишки после школы шли играть в футбол, а меня пичкали или музыкой, или математикой… У меня бабушка была учитель математики и за это дело даже была награждена орденом Ленина. То есть она заслуженный учитель. Так что чем я не буду заниматься в жизни ни за какие коврижки, когда вырасту, я с детства знал совершенно отчетливо. Справедливости ради надо отметить, что отец никогда не настаивал на моем музыкальном образовании. Видимо, отлично понимал мои чувства и трезво оценивал мой «музыкальный дар», а точнее, его полное отсутствие. Впрочем, впоследствии гитару и песни под нее я освоил вполне неплохо. Но это было уже ради себя и по собственному желанию, а отнюдь не по принуждению, как в музыкальной школе.
– Как вы попали в военное училище?
– Да, в общем, случайно. Отец сказал матери: «Не трогай его. Он сейчас в таком состоянии, что или в тюрьму сядет, или в армию должен пойти». Мы все в определенном возрасте изрядные обалдуи. Я бросил МГУ,
– Неужели отец не расстелил перед вами красной ковровой дорожки?
– Наоборот, он всегда говорил: «Ты давай сам, парень, вперед!» А когда знакомые его спросили: «Микаэл Леонович, вы что, не можете своего родного сына от Афгана отмазать?», он ответил: «А что я скажу? Не посылайте моего сына на смерть, а пошлите сына уборщицы?» Больше ему подобных вопросов никто не задавал. Когда я первый раз был ранен и лежал в Бурденко, отец каждый день ко мне приходил – я видел, как он переживает. А потом мы стояли на лестничной клетке, курили, потому что моей дочери было около месяца, и я сказал: «Папа, я хочу вернуться обратно». – «Тебе что, мало?» Ты еле с костылей слез». – «Нет, за пять месяцев я кое-чему обучился. Если я не вернусь, у моих ребят будет новый лейтенант, которого пришлют из училища и который еще не имеет моего опыта. Кто даст гарантию, что он их не угробит?» И отец сказал: «Возвращайся». Какая красная дорожка, о чем вы говорите? Я вернулся. И у меня в боях почти ни одного покойника за плечами. Ранеными терял, а убитыми – нет. «Почти» – это потому что в последнюю свою боевую ночь одного солдата я все-таки потерял. Мы подорвались на минном поле. Осколки пошли понизу. К этому моменту все по моей команде встали, а он – нет, сидеть остался. Устал сильно, а потому задержался. В итоге все получили в основном по ногам, а он точно в лоб. Рядовой Алексеев его фамилия.
– А сколько времени вы были в Афганистане?
– Два года с небольшим. И никого там не оставил. И никто из наших никогда никого из своих не оставлял. Надо было – за трупы товарищей бой вели и даже потери несли, не говоря уж о наших раненых. Оставил раненого – лучше тогда людям на глаза не показывайся, а застрелись в сортире, чтоб солдаты не видели, от позора и стыда. Железное правило: сколько ушло в разведку – столько должно вернуться. Если кто-то тяжело ранен или убит – значит, на горбу тащите. Поэтому Чечня мне не ясна.
– Вы отправились исполнять интернациональный долг в Афганистан, когда вам было 24 года. Когда у вас изменилось отношение к происходящему?
– У меня понимание и сознание изменились в первый же вечер. Утром я прилетел в Кабул, днем из Кабула – в Газни, в 177-й отряд специального назначения, представился комбату, а под вечер меня вызвал майор Корунов, он был представителем разведотдела армии: «А теперь, лейтенант, заруби себе на передке каленым железом: мы здесь нафиг никому не нужны. И никто нас здесь не ждал». И я как-то сразу проникся этой мыслью, что интернациональным долгом здесь даже и не пахнет.
– Что же не уехали?
– Как так – уехал?! А присяга? А долг? Кто бы мне разрешил? Да и что, я лучше других? Они должны дохнуть, а я отсиживаться где подальше? Кто мне такое право давал? Об Афгане вообще ничего не говорили до 1986 года. Мы были персоны нон грата. Словно не было нас на свете. Мы всегда возвращались и обалдевали. Мы говорили: «Мы из Афганистана», а нам: «А это где?» Когда я был в отпуске по ранению, случайно встретил свою одноклассницу. Сказал, где служу. Почему хромаю, говорить не стал. Она ответила: «А, слышала-слышала. Там, говорят, шмотками хорошо затариться можно». Я так и присел от неожиданности. Народ не знал, что идет война.