VHS (именно так: Вэ-Ха-Эс), или Не-законченная жизнь, суггестивный роман
Шрифт:
Молодой человек в пассажирском кресле рядом с Подскребаевым коснулся локтя своего шефа, и тот поднял глаза.
– Чего тебе, Мудрицкий?
Феликс встал, словно студент в аудитории:
– Все ваши локации правильные, грамотные, но третьего оператора на Мотеле я бы поставил не на клумбе, а на мосту, на самом верху. Там есть место, где можно устроиться со штативом. Когда мы снимаем тест-драйвы, я всегда рекомендую эту точку съемки. Более длинный и более красивый план получается…
Подскребаев бросил вопросительный взгляд на Николая Дмитриевича, и
Федор вздохнул, обдумывая слова Феликса, и ответил:
– Мудрицкий, операторы стоят на перекрестках не для того, чтобы снимать «красивую картинку», а для того, чтобы фиксировать нарушения Правил дорожного движения. Пилоты, услышали?
Федор обвел взглядом первые ряды.
– Все нарушения пенализируются. Проезд на красный свет – снятие с гонки. ДТП – снятие с гонки. Ремонт всех пострадавших гражданских автомобилей и лечение людей за свой счет, плюс штраф организаторам… и так далее. Все помнят?
Феликс опустился на место.
– Теперь машины… – и Подскребаев начал перечислять имена и фамилии, экипажей.
Всех машин и их экипажей – водителей с операторами на месте правого пассажира – оказалось пять.
Феликс пожевал своими тонкими губами: кто тебя, блин, за язык тянул?
Но – что правда, то правда, – когда гонка началась, Феликс все-таки поймал краем глаза оператора на Мотеле, и тот находился как раз на макушке моста.
Глава 12 Докторский обход
Удивительная штука – медицина.
Я полусидел на подушке, Вера держала перед моим лицом небольшое зеркальце, и из него смотрел на меня не умудренный жизнью пятидесятилетний мужчина «в расцвете», а – мальчик…
Кто же ты такой, блин?
Худой и нескладный, словно гнутая оглобля. Вытянутое кверху лицо, не виски, а две впадины, губы тонкие и их концы слега опущены – всё это означает, что юноша, несмотря на свою молодость, человек жёсткий, может быть даже – жестокий. Скулы – крупноватые и слегка выдаются вперед, что могло бы передавать мужественность или угрозу, но ни того ни другого не ощущалось. Как это иногда бывает в дизайне нового автомобиля: отдельно каждый элемент что-то собой представляет, выражает какую-то явно откровенную или наоборот потаённую мысль дизайнера, – оригинальная головная оптика, особой формы противотуманные фары, необычные и непривычные выштамповки на капоте, крыльях, на боковинах кузова… но завершенной картины нет.
Не складывается…
Также и это лицо в зеркале.
Ломаная линия тонких бровей – романтик или мечтатель?
Короткая стрижка – спортсмен?
Но общая картина – скорее грустная, если даже не печальная.
Лицо мне не знакомо, и этих щек еще ни разу не касалась бритва: кожа гладкая и бархатистая, словно у младенца, лишь легкий темный пушок над верхней губой да иссиня-черные брови.
Глаза? Они-то, как раз мои. Я вижу, что это мои глаза…
Кто же ты такой, черт тебя подери?
Я негромко, но зло и от души, досадливо выругался. Тонкие губы в зеркале один к одному повторили артикуляцию популярного у мужиков матерного слова, – извини меня, Вера.
Дверь палаты широко распахнулась, и стремительно вошел доктор Сергей Андреевич.
– Ты его что, побрить собираешься? – спросил он весело. – Ему еще рановато.
И, обращаясь ко мне:
– Ну-ну, герой… как ты тут?
Похоже, других слов у этого доктора не было. И еще я подозреваю, что с этими словами он заходит в каждую палату – «ну-ну, герой, как ты тут?»…
Вера с зеркальцем отошла, а я продолжал тихо сходить с ума.
– Доктор, я тут давно … в коме?
– В коме ты, парень, не был, а без сознания пролежал… Вера, с какого он у нас?
– С прошлого вторника.
– А сегодня? Сегодня у нас снова вторник, – сам себе пошутил доктор. – То есть неделю, а если еще точнее, то целых семь дней. И чувствуешь ты себя, похоже, вполне удовлетворительно.
Настроение у доктора было если не игривое, то очень хорошее, он был энергичен, возбуждён и деловит, и, спустя несколько минут, я сообразил, почему – обход!
Он пролистнул мою амбарную книгу и мгновением позже, видимо, что-то понял.
Вопросительно повернулся к медсестре.
– Он пытался вставать, – выдавила она из себя.
– Нет-нет, пока рановато, – задумчиво проговорил доктор и углубился в свою (мою) амбарную книгу.
Держа ее в правой руке, он начал писать левой, как обычно – справа налево (или сверху вниз?), как это обычно делают левши. Вопроса моей попытки встать они больше не касались, а причина его энергичности или, точнее сказать, некой суетливости, повторяю, выяснилась через минуту.
Широко раскрылась дверь.
Вошли: профессор, тот самый постаревший Григорий Мелехов с густыми лохматыми бровями, и с ним студенты, те же пять человек, два парня и три девушки.
Доктор Сергей Андреевич прекратил свои записи, опустил руки по швам (книга с моей историей в правой руке, ручка в левой), и словно первокурсник у доски повернулся к вошедшим.
Профессор остановился напротив меня и взялся обеими руками за быльце кровати – длинные костлявые пальцы обернули хромированную трубу, округлились ярко выпирающие суставы и разгладились под кожей пухлые секунду назад прожилки толстых синих вен.
Студенты расплылись вокруг него, словно цыплята из-за курицы.
Мой доктор прочеканил:
– Михаил Карась, пятьдесят пятого года рождения, черепно-мозговая, дорожное происшествие, ретроградная амнезия…
– Так-так, батенька, – проговорил профессор, – очень интересно. И в чем она выражается, эта самая амнезия? – спросил он.
Спросил, впрочем, без всякого любопытства, дежурный вопрос, ответ на который предназначался студентам.
– Не все помнит…
– А что помнит? – снова спросил Мелехов и перевел взгляд на меня: – Что вы помните, молодой человек?