Вид с метромоста (сборник)
Шрифт:
Вот как в тот раз влюбился, так сейчас и разлюбил.
Миша и Маша
– Я пришла тебе сказать, что ты мерзавец и подонок, – сказала Маша прямо в дверях. – Чаю хоть нальешь? Я продрогла пешком от метро идти. Автобуса не дождешься. Вообще-то наглость жить в такой дали.
– Ну, проходи, – растерялся Миша. – Вот, мамины тапочки возьми.
И сам пошел на
– А мама где? – крикнула Маша вслед.
– На даче! – крикнул он уже из кухни. – Они с Настей утром уехали, будут завтра вечером.
– Понятно, – Маша вошла в кухню. – Ну, где твой чай?
– Погоди, вода закипит, – сказал Миша.
Маша уселась на табурет и в упор поглядела на Мишу своими прекрасными зелеными глазами.
– Чего смотришь, гад? – спросила она и сверкнула ясными белыми зубами.
– По-моему, это ты смотришь, – сказал Миша и отвернулся. – Вот варенье есть, бабушка привезла.
– Ты самый настоящий подлец! Как ты смел так с Наташкой поступить? Предатель! – Маша даже хлопнула ладонью по столу.
– Ты чего, скандалить приехала? – робко спросил Миша. – Ты тут при чем?
– Не перебивай, – сказала Маша.
– Я молчу, – сказал Миша.
– Вот и молчи, – сказала она, залезая ложкой в банку и доставая клубничину. – Черт! Гадство какое! Обкапалась! – она быстро расстегнула кофточку, сняла ее, оставшись в черном лифчике, и побежала в ванную.
Вернулась в халате.
– Это мамин, – сказал Миша. – Лучше возьми Настин. Синенький такой.
– Почему?
– Твой волос случайно останется, и мама будет орать.
– Какой же ты негодяй, – выдохнула она, но ушла и вернулась в другом халате. – Ты хоть понимаешь, какой ты подлый?
– Понимаю, – покивал он.
– Значит, так, – сказала она. – Я выстирала кофту, мне не в чем идти. Я вынуждена остаться у тебя ночевать, хоть ты и подонок. Постели мне скорей, я устала, я дико спать хочу. И дай полотенце умыться.
Миша постелил ей в комнате Насти, младшей сестры.
– Отвернись! – закричала она, стоя в дверях, едва прикрытая полотенцем.
Миша отвернулся и бочком вышел из комнаты.
Пошел в кухню, вымыл чашки. Потом пошел в большую комнату, где стояли его диван и столик в углу. Быстро доделал алгебру. Почистил зубы и лег спать.
Утром сквозь сон он услышал, как хлопнула дверь. В одних трусах выбежал на лестницу. Она уже спускалась на лифте.
Миша высунулся из окна. Увидел, как Маша выходит из подъезда.
– Пока! – крикнул он.
– Гад! – крикнула она и погрозила ему кулаком.
Филфак. Смерть кавалера. Черствые стихи
Позавчера:
Снилось, как я хожу по нашей старой
Вижу, мой однокурсник Миша Бибиков едет по эскалатору вверх. Машу ему рукой, он начинает переступать ногами назад, чтобы я успел его догнать. Обнимаемся.
Вчера:
То же здание, первый этаж, всё разрушено. Стены целы, перегородок нет. Известка и мел под ногами. Столы, на них навалены платья, старинные, кружевные, как я накануне днем видел в музее барона Мюнхгаузена здесь, недалеко от нашей гостиницы, на мызе Дунти.
Я знаю, что теперь вместо филфака – модное ателье, даже два, а хозяйки – Оля Савельева с кафедры классической филологии и (почему-то) Люся Телень. Я их пытаюсь разыскать, пробираясь сквозь завалы колотой известки.
Трудно понять, что эти красивые обломки на самом деле мусор, а белые следы мела на моих туфлях на самом деле грязь.
И еще вчера:
Держу под руку маленького старика с короткой ярко-седой стрижкой и длинным носом. Он, сильно опираясь на мою руку, любезничает с дамами. Называет по имени-отчеству, склоняется к ручке, долго целует запястья и пальчики. Я вспоминаю, что сам в ранней молодости любил целовать девочкам руки: одних этим завоевывал, других смешил. Неужели это я? Нет. Я лысый, и у меня нос картошкой. Успокаиваюсь.
Старик повисает на моей руке и вдруг падает на пол.
Описывается, просто как из ведра. Я едва успеваю отскочить. Моча с журчанием убегает в щели паркета. Дамы разбегаются. Старик мертв. Его дятловидная голова повернута на сторону, серебряная седина тускнеет.
Я смотрю на него и не испытываю ни жалости, ни страха, ни брезгливости – вообще ничего.
Сегодня:
Я вывесил в ЖЖ стихи, как бы версия «Слова о полку Игореве», очень красиво, похоже на Мандельштама, «Нашедший подкову». Все гадают, кто автор, я напускаю туману. Называют разных поэтов, старых и нынешних.
Я молчу, потому что это я сам сочинил. Думаю, вот пусть еще погадают, и я объявлю.
Вдруг этот стих представляется мне зачерствевшим яблочным пирогом, который свешивается с края тарелки, а потом – скалой, которая наползает на край мягкого песчаного обрыва.
Пробую укусить. Не получается. Пробую вспомнить стихи. Забыл.
За вторым рубежом
1967 год.
Дом ученых. Белла Ахмадулина читает стихи.