Вид с метромоста (сборник)
Шрифт:
– А вот это тебе кто рассказал? – спросил Николай Петрович.
– Бывшие соседи по даче. Так что Катя выросла в этом бреду. И мечтала отомстить за свою семью.
– Кому?
– Вашей семье. Плохие Кошкины погубили хороших. И вот пусть теперь им будет плохо, теперь их очередь. Я понимаю, почему она сожгла тетрадку. Для нее эта тетрадка – символ зла.
– Действительно бред, – помотал головой Николай Петрович.
– Поди ей это объясни!
– Кстати, где она?
– Не знаю, – сказал Вася Малинин. – Пропала.
16. Родственники
– Как это пропала? – спросил Николай Петрович.
– Так! – разозлился Вася Малинин. – От нее и дочки не осталось ничего, кроме твоих рассказов. Никаких похожих Кошкиных в Москве нет. Девичья фамилия Катиной мамы – Смирнова. Возможно, она взяла мамину фамилию. Если кому-то охота искать по приметам Екатерину Смирнову сорока лет – же ву при! Флаг в руки!
– А могилы? Что говорит уборщик?
– Какая-то тетка раз в год приносила деньги.
– А дача? Ты же сказал про соседей! – вспомнил Николай Петрович.
– Я сказал «бывшие соседи». В том смысле, что дача продана лет пятнадцать тому назад. Продавец – Смирнова Наталья Максимовна. Правда, на могиле она значится как Кошкина, но это неважно. Мою маму все знали как Малинину, и на могиле так написано, а по паспорту она Пинчук. Бывает.
– Бывает, бывает, всё на свете бывает, – кивнул Николай Петрович. – Ты думаешь, эту Катю, ее, как бы сказать… остановили?
– Да ничего я не думаю, – сказал Вася. – И вообще мне домой пора, извини…
– Погоди. Так не должно быть. Шантаж, налет, убийство. Похитили, потом сожгли ценнейший документ. И что, всё это может вот так кануть в Лету?
Вася Малинин вздохнул и закрыл свой ноутбук.
– Погоди! – не отставал Николай Петрович. – А откуда Катя узнала, что Миша, он же Михаэль Кошкин, прислал мне эту тетрадку? Адвокат не знал, что лежит в футляре, а она знала! Как? И как это вышло, что Миша полсотни, да какое полсотни, почти шестьдесят лет сидел с этой тетрадкой тихо? Не продал, не опубликовал? Погоди! Постой! – у него перед глазами всплыли надписи на могилах. – Вот! Аделина Ивановна Кошкина-Витман, жена статского советника Макария Павловича Кошкина. Здесь какой-то мостик должен быть. Наверное, у них есть кто-то в Германии или Австрии.
– Ты устал, – Вася Малинин положил ноутбук в портфель, встал с кресла. – Давай так: я буду об этом тихонечко думать, а ты выброси из головы. Как только я что-то придумаю или, бог даст, найду – я тут же просигналю. А ты отвлекись, отдохни.
Николай Петрович вышел на балкон. Было уже почти совсем темно. Он увидел, как Вася вышел из подъезда. Он крикнул «пока!». Вася помахал ему рукой.
Нагнул голову, посмотрел вниз. Второй этаж, высокие кусты.
Вот тут, под балконом, сидела Алина на краденой «ямахе», ждала Катю. Чтобы насмерть разбиться через полчаса. Ему было очень жалко Алину – но просто жалко, умом жалко, и всё, и более ничего, – и ему всякий раз было стыдно за такое бесцветное, такое пресное чувство.
Вася подошел к своей машине,
Машина, которая стояла около подъезда, вдруг осветилась изнутри.
Открылась дверца, вышла Люба.
– Добрый вечер! – крикнула она Николаю Петровичу. – Не ждали? Спускайтесь! Поедем ужинать.
17. Последняя воля
Это был не роскошный «Суп, второе и компот» и даже не обычное сетевое кафе. Это была какая-то непотребная рюмочная. Но Люба захотела именно туда.
– Маму не ищите, – сразу сказала она. – Я ее увезла в Австрию. Там у нас родные. По прадедушкиной жене Аделина Иоганновна Витман, помните, на могиле написано? Есть влиятельные люди. В полиции в том числе. Они следили за вашим Мишей Кошкиным. Мама очень хотела вам отомстить. Мама совсем безумная. Жаль, что так получилось. Но ваша жена могла отказаться ехать на мотоцикле убивать вас. То есть это был и ее выбор…
Люба замолчала.
– А где Анечка? – спросил Николай Петрович.
– А? – словно бы очнулась Люба.
– Анечка. Моя дочь. Она показывала фото…
– Господи! У вас есть альбом в «Фейсбуке», да? Пять минут фотошопа, и готов ребенок, вылитый папа.
– А, простите, где моя… ну, биологический материал?
– В морозилке, где пельмени! Я ее возьму себе! – захохотала Люба. – Знаете, мне вас жалко. Вы такой наивный, милый, такой одинокий… – она медленно подняла на него глаза, приоткрыла губы, придвинулась к нему через столик.
Николаю Петровичу вдруг захотелось, чтобы всё, что произошло с ним за эти два месяца, чтобы всё это был сон.
Внезапный сон за секунду до возгласа «Новобрачные, поздравьте друг друга!». Чтобы они с Любой стояли перед сияющей тетенькой с трехцветной лентой, и менялись бы кольцами, и целовались бы, и пили шампанское, и впереди была бы прекрасная, новая, свежая жизнь.
«Я подлец, предатель, – подумал Николай Петрович. – Никогда. Клянусь».
– Я шучу! – отпрянула Люба.
Перевела дыхание и продолжала:
– Мама психически больна. Месяцами в дурдоме. В Москве есть очень гуманные, современные психушки. Можно выходить погулять в город…
– Вот прямо так?
– Ага, – сказала Люба. – А потом снова возвращаться… Я всю жизнь жила, и сейчас живу, и буду жить – в мамином бреду. Я не знаю, кто я. Кто на самом деле мой папа.
– Данила Кошкин, поэт. Я запомнил, – сказал Николай Петрович.
– Или профессор, который трахнул бедняжку Леночку, – сказала она. – Но мне наплевать. Я не буду разрывать могилу, делать анализ ДНК. А вдруг там… – у нее сверкнули глаза, она облизнулась, – в большом гробу – маленький, а в нем – скелет кошки! А?… Не надо докапываться до правды. За каждой новой правдой вылезает еще одна, еще хуже и гаже. Не надо! Зачем знать, что Гитлер писал Сталину? Как хорошо, что сгорела эта тетрадка. Кусочек, правда, остался. Записка Михаэля Кошкина, сзади, на обложке.