Виделись!
Шрифт:
Знакомая койка, знакомая форма на мне — то ли ВКПО, то ли ВКБО (не знаю до сих пор, как оно правильно, постоянно по разному её величают: то Всесезонным Комплектом Полевой Одежды, то Всесезонным Комплектом Боевого Обмундирования), знакомый штык-нож от АК-12 в тяжёлых и неудобных матерчато-пластмассовых ножнах, знакомый до боли значок дежурного по роте.
Я резко сел на койке, на которой лежал до того. Первым делом, привычным движением проверил на месте ли ключи от оружейки. Потом с силой потёр ладонями лицо, пытаясь сообразить, что вообще происходит. На
Соображалось туго.
По всему выходило, что закемарил я так крепко, как никогда себе не позволял. Нет, так-то: роту проводил по домам, ухода всех офицеров дождался, дверь на этаж закрыл, с дневальными по времени стояния распределился, журналы все нужные подбил и заполнил, обходы сделал, срочников в подразделении нет — поверять и спать укладывать не надо. Нас тут вообще и есть то: сам наряд, да два «контрабаса», которые себе жилья в городе не нашли, или решили не тратиться на него. Четыре — наряд, да два «контрабаса»: шесть человек.
Почему бы и не прищемить полтора часика до того, как к ДЧ на доклад идти? Бодрее буду, когда эта бодрость действительно нужна будет. Но, блин, в полглаза! А не так, что проснулся и уже десять минут в себя прийти не могу, не понимаю, где нахожусь, что происходит и даже, кто я такой… Что реально, а что — сонная одурь, остатки слишком глубокого забытьи.
Так, начинать надо с простого и главного: я — старший сержант Соболин… пардон! Гвардии старший сержант Соболин. Иван Дмитриевич. Контрактник, Командир отделения в контрактной роте, контрактного отряда, тридцать пять лет. Разведён… дважды.
Что-то тяжко идёт. Почему-то с сопротивлением. Откуда-то всё число сорок лезет. И даже сорок один… или два… Вот что значит, три выезда на прыжки за неделю — вообще голова не работает и сон буквально срубает.
Надо пойти умыться, что ли, может, полегче немного станет.
Свет в коридоре выключен. Задействовано только дежурное освещение: не споткнёшься, и мимо дверей не пройдёшь, но таинственный, мягкий полумрак властвует и расслабляет. Вот ведь, сколько помню себя, темноты побаивался только какой-то период в детстве. Потом, как-то пришло понимание, что нечего в ней бояться, потому что… самый страшный в темноте я. И те, кто живут в темноте, сами меня боятся куда больше, чем я их. И страх пропал. С тех пор темнота… нельзя сказать, что я прямо-таки полюбил её, но чувствую себя в ней уютно. Она меня расслабляет. Особенно, когда она не кромешная, а вот такая вот, мягкая, обволакивающая, нежная…
Хм? Как-то странно: темно кругом, а я отчётливо видел следы футбольного мяча на потолке?
От этой мысли меня отвлёк звонок телефона на тумбочке дневального, мимо которой, я как раз проходил, направляясь в душевую.
Сам дневальный, сидевший за столом дежурного возле запертой входной двери на этаж с раскрытой на примерно середине книжкой в руках, с каким-то современным боевиком-детективом, если судить по обложке, тут же подорвался со стула и подбежал к тумбочке, чтобы снять трубку с телефонного аппарата и поспешно представиться.
Расслабон,
— Что там? — дождавшись окончания разговора и того момента, когда дневальный повесит трубку, спросил его я. Всё же, телефон, в такое время, просто так не звонит.
— Дежурный с третьего просил тебя за ним зайти, как на доклад пойдёшь — у него что-то там с часами. По тебе сориентироваться хочет, — пожал плечами дневальный.
Я потёр переносицу — сонливость и одурь никак не желали отпускать. Кивнул дневальному и взялся за ручку двери комнаты умывания.
— А кто ДЧ сегодня? Напомни, — попросил я его.
— Ты чего, Ванёк? — удивился тот. — Овца же. Помнишь, развод же два раза ещё переносил.
— Овца… — тупо повторил я, соображая. — Чет зафазил, никак в себя не приду.
— Ну, после прыжков — не мудрено, — сочувственно пожал плечами он. — Сам еле держусь.
— Пойду умоюсь — может, полегче станет…
— Давай, — кивнул он мне, уже снова поудобнее устраиваясь возле двери на этаж.
Овца… майор Овчинников. Это плохо. Этот на докладе не меньше сорока минут распинаться будет, выделываться, как вошь на гребешке. К нему лучше с заспанной харей не показываться на глаза — обязательно пристрянет.
После умывания действительно слегка полегчало. Да и время прошло. Как раз уже идти надо было. На размышления и рефлексии ни сил, ни внимания не осталось.
Знакомая до боли ночная территория части. Родные елки. Таинственные аллеи в неверном свете не до конца исправных фонарей. Водопады тонких лоз плакучей ивы. Памятник Дзержинскому в двойной арке сквозного прохода через здание казармы. Ночной плац. Протяжный писк-скрип птенца совы, сидящего где-то в гнезде, притаившемся в густых кронах старых деревьев…
В Дежурке всё было ожидаемо: сорок минут. Сорок минут это пидороватое полутораметровое недоразумение в майорских погонах изо всех своих карличьих сил пыталось строить из себя крутого опытного «спэшла». Так достал, что даже старлей-помощник задолбался его скрипучий голос слушать — ушёл подальше, в соседнюю комнату чай заваривать.
Это он ещё за весь разговор не кривился ни разу, как полюбил после типа-контузии своей, когда во время СВО «лепесток» догадался палкой потыкать…
Блин, какое СВО? Какой «лепесток»? Что это вообще? Откуда это в голове моей вылезает?.. Нет, что такое «лепесток», я знаю. Но откуда «лепесток» и Овца с палкой… не было же ещё этого… Ещё? В каком это смысле?
От раздумий отвлёк Дежурный по штабу — знакомый контрактник, сержант. Правда, фамилии и имени его не помню. Тут, в части, это не редкость: очень многих в лицо знаешь, даже за руку здороваешься, какие-то общие случаи помнишь, а как зовут…