Виктор Гюго
Шрифт:
Во всех словах и поступках Гавроша чувствуется ненависть к буржуа. «До чего они жирные, эти самые рантье! Знай едят. Набивают себе зобы до отказа. А спросите-ка их, что они делают со своими деньгами? Они их прожирают, вот что! Жрут, сколько влезет в брюхо», — презрительно бросает маленький бунтарь вслед тучным домовладельцам после того, как сам он только что уступил двум голодным ребятишкам свой единственный пирожок. «Держитесь, буржуа, вы у меня зачихаете от моих зажигательных песенок», — выкрикивает он, отправляясь на баррикаду. Писатель недаром вводит в роман и противопоставляет Гаврошу его сверстника — откормленного и изнеженного отпрыска буржуазного семейства. Подлинной издевкой над эгоистическим благополучием буржуа является голодное, но вольное житье Гавроша, наделенного и детской непосредственностью, и горячим сердцем,
Под воздействием естественного для него душевного цорыва Гаврош идет на баррикаду. «Буржуа, я предпочитаю бить фонари!.. Меня не подкупишь», — гордо заявляет он Жану Вальжану, принятому им за представителя Ненавистного мира сытых и самодовольных богачей. Решив, что этот старик хочет удержать его от участия в бою, он, не колеблясь, возвращает ему подаренную пятифранковую монету, которая за минуту до того привела его в восторг, так как он никогда еще не держал в руках монеты такого достоинства.
Великолепен маленький Гаврош на большой баррикаде восставшего Парижа. Это «какой-то вихрь», говорит о нем писатель, назвавший его душой этой баррикады. *Мальчуган подбадривает бойцов, помогает им строить укрепление и настойчиво требует ружье и для себя. «Огромная баррикада чувствовала его на своем хребте. Он приставал к бездельникам, подстегивал ленивых, оживлял усталых, досаждал медлительным, веселил одних, вдохновлял других, сердил третьих…» (7, 581), И такова сила жизненной правды, сконцентрированная в образе Гавроша, что именно в этом случае писатель-романтик, склонный чаще всего понимать революцию абстрактно, как проявление благородных мечтаний или даже божественной воли, приходит к вполне материалистическому определению ее основы: «…была ли у него для этого какая-нибудь побудительная причина? Да, конечно, — его нищета», — говорит он об участии в восстании Гавроша.
Героическая смерть Гавроша, настигшая его с полной сумкой патронов, собранных на поле боя для товарищей по оружию, одна из лучших сцен мировой литературы. Оборвалась на полуслове задорная песенка мальчика-бойца. «Эта детская и великая душа отлетела».
Прославлению революционной борьбы в «Отверженных» больше всего и способствует то, что на баррикаде встречаются такие прекрасные люди, как Анжольрас с его товарищами, готовыми отдать жизнь за светлое будущее человечества, как Гаврош и Мариус. Но дело не только в этих героях.
Первая книга пятой части «Отверженных», озаглавленная «Война в четырех стенах», целиком посвящена истории баррикадных боев 1832 г. И еще ранее, в двенадцатой книге четвертой части, автор прямо заявляет о своем желании «пролить немного света» на «замечательную баррикаду по улице Шанврери, теперь покрытую глубоким мраком забвения» (7, 560).
Проблема восстаний и революций, неотступно стоящая перед писателем с тех пор, как он стал политическим изгнанником, заставляет его с особым интересом всматриваться в знаменательный период французской истории начала 30-х годов. С той же обстоятельностью, с какой в первой части романа он рассказал об исторической битве при Ватерлоо, он теперь воссоздает картину баррикадного боя, который горстка героев ведет за республику против монархического строя. Гюго выступает здесь не только как вдохновенный певец, но и как историк и даже теоретик этой, как он выражается, «необычайной уличной войны».
Сочетание исторических факторов с их философским осмыслением и романтической патетикой находим мы на страницах, где Гюго описывает баррикадный бой, желая сделать зримыми «великие часы рождения революции, часы высоких социальных усилий, сопряженных с мучительными судорогами» (7,591).
Перед нами возникает достоверная картина строительства баррикады на улице Шанврери, сооружаемой из булыжника развороченной мостовой, бочонков с известью, поваленного на бок омнибуса и т. д. Дана общая характеристика революционных бойцов, вооруженных чем попало. Здесь и рабочие-блузники, и студенты, которые в ожидании боя читают любовные стихи. А среди них вихрем носится Гаврош, «наполняя собой воздух и присутствуя одновременно повсюду». Символичен образ ночной баррикады, погруженной во тьму, из которой ярким пятном вырывается только освещенное факелом красное знамя. Полно драматизма замечание автора о том, что
Живое описание сопровождается теоретическими размышлениями о значении гражданской войны; направляясь на баррикаду, Мариус думает о том, что «до того дня, когда будет заключено великое человеческое соглашение», война может стать необходимостью, ибо «деспотизм нарушает моральные границы, подобно тому как вторжение врага нарушает границы географические. Изгнать тирана или изгнать англичан — это в обоих случаях значит: освободить свою территорию» (7, 605). Отсюда и следует философия революционного действия, проповедуемая автором: «Наступает час, когда недостаточно только возражать; за философией должно следовать действие… Людей нужно расшевеливать, расталкивать, не давать покоя ради самого блага их освобождения, нужно колоть им глаза правдой, метать в них грозный свет полными пригоршнями… этот ослепительный свет пробуждает их. Отсюда необходимость набатов и битв» (7, 605–606).
Сочетание трезвого реалистического анализа с революционно-романтической патетикой в оценке баррикадной войны особенно ощутимо в упомянутой выше книге «Война в четырех стенах». Обращаясь к июньскому рабочему восстанию 1848 г., которое Гюго справедливо характеризует как «величайшую из всех уличных войн, какие только видела история», он тут же прибегает к романтически контрастному образу знаменитой баррикады в предместье Сент-Антуан. «Глас народа», который гремит с высоты баррикады, уподобляется здесь «гласу божьему», гигантская «груда мусора», какой внешне выглядит баррикада, «исполнена величия». «То была куча отбросов — и то был Синай», — заключает писатель. Возвращаясь затем к баррикаде на улице Шанврери, где действуют основные герои его романа, Гюго точно воспроизводит стратегию и тактику баррикадной войны и столь же точно соизмеряет силы повстанцев и карательных отрядов, которые «сражаются неравным оружием», ибо «у карате-лей столько же полков, сколько бойцов на баррикаде, и столько же арсеналов, сколько на баррикаде патронташей». Он приводит множество фактов и деталей, касающихся исторического восстания 1832 г., однако отнюдь не ограничивается фактической стороной дела, стремясь разглядеть духовную суть, стоящую за материальным и непосредственно видимым: «Не из камней, не из балок, не из железного лома построена наша баррикада; она сложена из великих идей и великих страданий. Здесь несчастье соединяется с идеалом» (8, 30), — говорит Анжольрас товарищам по оружию, которые слушают его с глубоким волнением.
Одна из глав книги целиком посвящена рассуждениям Гюго, касающимся уроков баррикадной войны. Первый из этих уроков, извлеченных писателем из республиканского восстания 1832 г., которое не было поддержано широкими массами и вследствие этого разгромлено июльской монархией, заключается в том, что исход сражения решает поддержка или равнодушие народа. «Если время еще не назрело, если восстание не получило одобрения парода, если он отрекался от него, то повстанцы обречены были на гибель… Нельзя насильно заставить народ шагать быстрее, чем он хочет. Горе тому, кто пытается понукать его!» — утверждает Гюго, создавая тут же красноречивый образ этого молчаливого неодобрения: запертый дом и стену, которая «все видит, все слышит, но не хочет прийти на помощь. Она могла бы приотвориться и спасти вас. Но нет… Какой угрюмый вид у запертых домов!». Отсюда следует вывод, что утопия «почти всегда… приходит преждевременно. Вот почему благородные передовые отряды человечества встречают в известные периоды такое глубокое равнодушие» (8, 75–77).
Это, однако, не мешает Гюго восхищаться «славными борцами за будущее» и в том случае, когда они не достигают поставленной цели: они «достойны преклонения, даже когда их дело срывается, и, может быть, именно в неудачах особенно сказывается их величие» (8, 78), — заявляет он. Самый словарь, который Гюго употребляет для характеристики баррикады и ее защитников: «ореол героизма», «трагическое величие», «великие разведчики будущего», «жрецы утопии» и т. д., свидетельствует о его благоговении перед этими людьми, беззаветно отдающими революции свои жизни.