Виноградники ночи

Любинский Александр

Марк вошел в подъезд соседнего дома, поднялся по лестнице.

Протиснувшись мимо трюмо с разбитым зеркалом, (оно уже снова стояло у стены), приблизился к двери, прислушался — позвякивала посуда, плескала вода… Проскользнул неслышно наверх. Вошел, огляделся… Отодвинул ногой чемодан, поднял лежащий посреди комнаты стул. Перевернул. Сел. Из чемодана торчал рукав рубашки. Встал, снял пиджак и шляпу, повесил на стул кобуру с пистолетом, стащил пропахшую потом рубашку, переоделся, нацепил кобуру, надел пиджак, шляпу, снова сел. Внизу стукнула дверь. Встал, подошел к окну. Из подъезда вышел Стенли. Сверху была видна аккуратная круглая

лысина. Засеменил в сторону Русского подворья. Приостановился, пропустил дряхлый грузовик, тарахтящий по Невиим; пересек улицу, скрылся за углом.

Марк снова оглядел комнату. Что-то не так… Ах, да, бумаги… На полу валялись ничего не значащие бумажки, дешевая приманка. Теперь их нет.

Вышел из комнаты, спустился на пролет вниз. Резко надавил на кнопку звонка. «Кто?..» — проговорил женский голос. «Ваш сосед. Хотелось бы поговорить». Тишина. Шорох. Звон цепочки. Дверь приоткрылась. На пороге стояла Тея. Посторонилась, пропуская Марка. Она была в темном облегающем платье с короткими рукавами. «Я спешу на работу». «Я тоже», — проговорил Марк, проходя по знакомому уже коридору в салон, где со стены по-прежнему низвергался неслышный водопад.

Марк опустился в кресло, Тея села наискосок на диван. Она сидела на краю дивана, подобрав ноги, и смотрела на Марка… Он вдруг почувствовал, что скользит вниз, в мягкую глубину кресла, веки его отяжелели… Дернул головой, расстегнул ворот рубашки.

— Немного устал… И не выспался…

Улыбнулась.

— Вижу. Хотите есть?

— Хочу, — сказал он, и снял шляпу.

Когда она принесла из кухни сэндвичи на тарелке и большую чашку с дымящимся кофе, он сидел, откинувшись на спинку кресла, прикрыв глаза… Вздрогнул, подался вперед:

— Я забыл, вам ведь надо на работу…

— Ничего. Есть еще полчаса. До первых посетителей.

Стал жадно есть. И, пока ел, молчала, разглядывала его.

Доел сэндвичи, допил кофе.

— Хотите еще?

— Нет, — подняв голову, он посмотрел ей в глаза. — Не понимаю, зачем они вам нужны?

— Кто?

— Эти англичане…

Передернула плечами, отвела взгляд.

— О чем вы?..

— Я разговаривал этой ночью с вашим начальником. Стилмаунтом.

Сморщилась как от кислого, выщипанные брови скакнули вверх.

— Не понимаю…

— Он сказал, что недоволен вашей работой. Топорно и непрофессионально. Так что денег от него больше не ждите.

Хохотнула, подалась назад, мелькнуло заголившееся бедро.

— А вы, оказывается, шутник!

— Большой шутник.

— С вами не скушно. Да снимите же пиджак!

Протянул руку, взял ее влажные, подрагивающие пальцы, крепко сжал.

— Больно, — сказала, но не выдернула руку.

И тогда он снял пиджак, и ремень с кобурой, и пересел на тахту.

Позвонил ей из автомата в аллее (между двумя линиями хрущовских домов), засаженной хилыми, так и не принявшимися тополями. Не хотел звонить из дома, чтобы слышали отец и мать. Стянул перчатку, протолкнул монету в щель. Железный диск промерз, крутился с трудом. Она ответила сразу, словно ждала. И ощущение, что — ждала — было самым острым на протяжении всего тревожно-возбужденного, хаотичного разговора.

Вышел из будки, вдохнул полной грудью колкий февральский воздух. Слегка кружилась голова. Огромный кооперативный дом нависал над аллеей. Поднял голову и наверху под самой крышей отыскал два окна, неотличимых

от других. За одним из них стояла тахта, стол с лампой под зеленым абажуром, шкаф с книгами. Каждую субботу, не доверяя ему, мать сама убиралась в комнате и, скользя взглядом по корешкам книг, пожимала плечами: «Ты и правда все это читаешь?» «Читаю», — отвечал он. Как ей объяснить, что он чувствует, когда читает книги? Словно нет времени, или все времена — одно. И нет больше отчаянья и смерти, а есть — перекличка и эхо, и звонкие голоса вдалеке как ночью в горах.

Поднял от компьютера голову — за окном вьется белая улочка, слепит солнце, а вдалеке восстают и уходят за горизонт холмы, и кажется, где-то там, уже за невидимой чертой, сливаются с небом.

Протянул руку к телефону, помедлил — снял трубку. Отец не войдет и не спросит, почему закрыта дверь. (С годами он все больше жаждал общения с сыном. Но о чем и как общаться? И металлический голос начинал дребезжать как спущенная струна, водянистые глаза смотрели тревожно). Да и мать не ворвется, не станет волозить тряпкой по полу.

Идти никуда не надо. Некуда идти.

Опустил трубку на рычаг — прошелся по комнате — снова поднял.

— Да? — сразу ответил низкий хрипловатый голос. Похоже, она ждала. Среди сумбурного путаного разговора, который свелся к уточнению места встречи — послезавтра у Машбира в семь, а там посмотрим — все смотрел в окно, где белые домики как птичьи гнезда, прилепились к склонам холмов.

За просторным дубовым столом с толстыми ножками-бочками пили крепкий чай с соевыми конфетами, которые он принес. В коридоре вопила, плескала и пела коммуналка, вот-вот должна была вернуться из магазина мать… Успел заметить — между платяным шкафом и железной кроватью — несколько полок с книгами. И еще книги — стопками на полу. Она их подбирала, бездомных. Сказал, времена такие, что людям не до книг, это ужасно, сказал она, сколько их пропало, о, да, сказал он, не меньше, чем людей. И они замолчали, допили чай и вышли из комнаты в коридор, и мимо тазов, сундуков, велосипедов на широкую лестницу — прочь, а потом на вечернюю Петровку, где еще минута, и вспыхнут фонари.

От Страстного монастыря спустились к Трубной. Звенел трамвай, в летних сумерках перекликались возбужденные голоса. По Трубной летели конки, шарахаясь от автомобилей; горели вывески ресторанов, и все это было опьяняюще-ново как лавки, полные продуктов, и старухи-цветочницы, которым высшим указом разрешили торговать.

Он купил ей три фиолетовых ириса с желтыми разводами понизу, словно подсвеченные фонарем, три тяжелые головки на тонких упругих стеблях. Она несла их перед собой, слегка наклонив голову с тяжелым пучком волос.

Квартира была их — до Октября. Вернее, отца, Гаврилы: у него был чайный магазин на Петровке. Потом все кончилось. На последние деньги он купил два домика в Томилино, которые летом оккупировали его сестры с многочисленными детьми, а ему, возвращавшемуся на последней электричке с какой-то бухгалтерской работы, на которую он с трудом устроился, не доставалось иногда и стакана молока. Но он не жаловался, пристрастился к скачкам. И однажды, выиграв большую сумму, привез на дачу целый оркестр, и гулял несколько дней, пока оставались деньги. Он умер полгода назад, от инфаркта. А мама после его смерти почти не выходит из дома. Да что говорить! Даже в коридор боится выйти…