Виноградники ночи

Любинский Александр

— Могу, — сказал он, — только зачем?

— Я хочу сесть, — сказала она.

— Но разве здесь мало места?

— Но они все чучмеки какие-то. Ты один похож на человека. Видишь, и по-русски говоришь.

— Говорю, — сказал он. — Только какой в этом прок?

— Ты всегда задаешь глупые вопросы или только сейчас? — проговорила она раздраженно, и села.

Не отвечая, он приложился к бутылке.

— Дай, — протянула руку, и он вложил бутыль в ее теплую ладонь. Припав к горлу, сделала пару глотков.

— Фу… Какая кислятина!

— Много ты понимаешь,

— А

ты откуда, такой ученый?

— Ниоткуда.

— Нет, правда…

— Правда. Я ниоткуда. И никто.

— Такого не бывает. Вот я, например, из Твери.

— Хороший город. Там приличная пересылка.

— А… так ты сидел?

— Сидел. Как тебя зовут-то?

— Лена… — проговорила она нараспев и, задрав высоко бутылку, сделала глоток. Закашлялась.

— О, черт! — ударил с размаху по ее тощей спине. — Не умеешь, не пей!

— Ты, я вижу, большой умелец! — прохрипела она, и умолкла. Темнота сгустилась. На соседней скамье под тусклой лампой, зависшей среди ветвей, спал, посвистывая и свесив на грудь кудлатую голову в кипе, разбухший от перепоя и неподвижности ешиботник.

— Улетели…

— Кто?

— Птицы.

— Какие птицы?

— Бог с ними… Лучше скажи, как ты попала в Иерусалим?

— Как богомолка. У них договоренность какая-то есть.

— Ха! Не смеши меня! Ты что, верующая?

Распрямилась. Важно кивнула головой.

— Да!

— Ладно… Пора домой.

Поднялся, помедлил… Она смотрела на него снизу вверх — поджав губы, не мигая.

— Ты один живешь?

— Один, — сказал он.

Надо было уходить. Но он все стоял, глядя на ее худое, с остреньким носом, лицо.

— Ты что?

— Так… Ничего.

— Мне негде ночевать, — проговорила она сухо, и встала. — Пригласи меня к себе!

— Как это…

— Так это!

Одернула кофточку.

— Пошли. Но только без глупостей, ладно?

— Я…

— Пошли, пошли.

И взяла его под руку.

Очнулся ночью. Встал. Прошел на кухню, вскипятил чай. Выпил большую кружку, согрелся. Снова лег, добавив к пледу старую куртку. А ведь уже собирался выкинуть… Закрыл глаза, заскользил куда-то вниз, в темноту… Нет, свет луны мешает, бьет в глаза. Снова встал. Задвинул занавеску. Забрался под одеяло. Завтра надо позвонить Владе. И встретиться с ней. Сколько времени прошло с последней встречи? Две недели? Ничего, она не обидится, по всему видать, я интересую ее… А о девочке с Петровки — лучше не думать. Ее уже нет. Та, другая, существующая по-прежнему под ее именем, может быть, и ждет тебя здесь, за стойкой своей библиотеки возле автостанции. Но прошлое невозвратимо…

Неужели и впрямь в моей жизни ничего не осталось, кроме воспоминаний о трухлявой веранде на подмосковной даче, холодном лете, набухшей влагой ветке, трущейся о запотевшее стекло? Снова закрыл глаза. Вот так… И подоткнуть сбоку одеяло.

…Утро было солнечным и прохладным. Я спустился вниз. Ребенице возилась в саду, подвязывая разросшиеся кусты белых и алых роз. Я поздоровался с ней и вышел на улицу. Но вместо того, чтобы зайти в лавку — надо все же время от времени делать

хозяйственные закупки — направился в противоположную сторону, вышел к железнодорожной колее, заросшей сочными зимними лопухами, и двинулся по ней вглубь квартала. Вдоль колеи, огороженной поломанной сеткой ограды, тянулись с двух сторон заборы, за которыми белели дома, спрятавшие свои крыши под ветвями огромных, разросшихся в приволье пихт и кипарисов

И вдруг — где же эта Гидеон 12, о которой сказал Якову тот неприятный тип — как его зовут… Ах, да, Генрих Ильич… Видел же улицу Гидеон мельком — где-то здесь… Вот и она! Гидеон 12. Сквозь пролом в глухом каменном заборе вошел во двор. Высокая, в человеческий рост, трава. Возле стены двухэтажного кирпичного флигеля — безлистое гранатовое дерево с пустотелыми плодами, исклеванными птицами. Загороженная тяжелой бетонной плитой дверь. Бурая, прокаленная солнцем, черепица крыши. Осыпавшаяся кладка каминной трубы. Гробница, в которую уже не проникнуть грабителям. Их много, таких строений, здесь, в Мошаве Германит, где сто лет назад неугомонные немецкие пилигримы, возомнившие себя потомками древних темплиеров, решили возродить славу ордена у стен Иерусалима. Но их уже нет, и остались только названия улиц, запечатанные наглухо дома да кладбище на Эмек Рефаим, в центре квартала.

Странно, почему меня влечет именно сюда, к этим вросшим в землю стенам, словно надолбам времен войны? Но здесь и была война… Почему — была? Она никогда не прекращалась и лишь обострилась после ухода англичан. Может, прав был Стилмаунт, когда заявил, что израильтяне еще возопят к британцам о помощи, и они вернутся сюда?

Вот и я отправляюсь в обратный путь. Покупаю в лавке обычную снедь, возвращаюсь домой. Ставлю на огонь кастрюлю с сосисками, наливаю в чайник воду, и пока вскипает она, смотрю в окно, на улочку, исчезающую за холмом, а там — еще холмы, и еще… За линией горизонта они нисходят к Мертвому морю.

Он зажег свет, пропустил ее вперед.

— Боже! — проговорила она, и остановилась посреди комнаты. — Когда ты в последний раз убирался?

— Не помню. Разве это так уж важно?

— Знаешь, — сказала она, садясь на единственный не заваленный книгами стул, — у вас евреев странная привычка — отвечать вопросом на вопрос.

— А у вас, у русских, — странная привычка судить других с высоты своего великодержавного превосходства.

— Замнем для ясности, — сказала она хмуро и встала. — У тебя постель-то хоть есть? А… вот это… А чистая простыня найдется?

Подошел к полке у стены, вытянул из-под груды белья.

— Ладно, давай. Сгодится на ночь.

Быстро и ловко накинула простыню.

— Отвернись.

И, не дожидаясь, стала раздеваться. У нее были крепкие груди и лобок с жесткими рыжими волосами. Откинув одеяло, легла на спину. С ненавистью к себе он почувствовал, как книзу прихлынула кровь, напряглось, возделось вверх. Он стоял посреди комнаты с разбухшим членом, глядя неотрывно на розовую плоть меж ее раздвинутых ног.

— Ложись, — сказала, и подвинулась к стене. — Вдвоем все же теплее будет.