Виноградники ночи

Любинский Александр

— По-моему, я рассказал тебе всё. Как на духу. Ты даже знаешь, что у меня была жена.

— И она… живет здесь?…

— Она живет здесь. В Иерусалиме. И работает в городской библиотеке. Что уж ясней!

— Да-да… Встречаются люди. И за каждым — как за дребезжащей телегой — пыльный хвост прошлой жизни.

— Ты умница. С тобой приятно иметь дело.

Хриплый смешок.

— Спасибо.

Достала длинную сигаретку, чиркнула зажигалкой. Отвернув лицо, выпустила струйку дыма. Тонкие пальцы подрагивали.

— Можно спросить тебя…

— Ладно.

Спрашивай. Сегодня я добрый.

— А почему вы расстались?

— А почему расстаются люди? Наверно, потому что не могут больше быть вместе…

— Но раньше-то могли!

— Раньше… Раньше была другая жизнь. Понимаешь… Та, предыдущая, была словно подготовкой к главной, которая должна была начаться по приезде сюда…

— И эта главная так и не началась?

— Началась. У меня появилась работа в газете, можно сказать по специальности, она — устроилась, как и в России, библиотекарем… Мы купили квартиру, машину…

— Какая скука!

— Поначалу было приятно: чего-то достигли… Ехали не зря… И вдруг — это чувство: и всё? И больше — ничего? Жить в центре мира, и с каждым годом все меньше осознавать это…

— Но иной жизни нет! Ты ведь не собираешься идти в бомжи?

— Нет… Хотя иногда я их понимаю… Годы, проходящие как один день, поскольку все они неотличимо одинаковы… Эти бесконечные, как заезженная пластинка, разговоры…

— Инициатором был ты?

— Да… Она, похоже, до сих пор ничего не понимает.

— И тебе ее не жаль?

— Жаль… Очень жаль.

— Но тогда, может быть, стоит снова сойтись?

— Нет-нет!

Растянула в медленной улыбке губы.

— Я тебя не заставляю…

С намеренно-безразличной интонацией:

— У тебя, ведь, есть ребенок…

— Дочь.

— И что же?…

— Она уехала. Вернулась в Россию. Отслужила здесь в армии, собрала манатки — и уехала. Поселилась у бабушки в ее комнате… На Петровке. Хочет восстановить прописку… Так что, надеюсь, комната останется у нее… Видишь, я ничего не скрываю!

— Если бы между вами все было нормально, она бы не уехала…

— Не думаю. Она ненавидит Восток с его ленью, грязью и визгом.

— А жена осталась здесь…

— Осталась.

— Интересно, что ее удерживает?..

— Не знаю. Мне это все равно!

— Правда?

— Послушай, давай вернемся к литературным проблемам!

Губы, сложившись узким колечком, втягивают сигарету.

— Не буду тебя мучить. Обещаю.

Скандинавы подзывают официантку. С равнодушной готовностью щелкает кнопкой аппарата. Мгновенная вспышка. Сидят, обнявшись, за клеенчатым столиком. Сзади — перспектива переулка с уходящими вдаль деревьями. Там и мы с Владой — размытыми тенями. В чей-то семейный альбом.

— Что-то пишешь? Ты ведь, надеюсь, не зря ушел из газеты?

— Пишу.

— Дашь почитать?

— Когда закончу. Если закончу…

— Трудно идет?

Настороженный взгляд. Рука с сигаретой тянется к пепельнице. Зажигаются фонари. Посверкивает браслет, пляшут светлые точки в темной глубине глаз.

— Видишь ли… Я уже тебе говорил, что…

— Так

что же?

— Я остался один.

— Но ведь у тебя есть, насколько я понимаю, родители?

— Мама… Очень старенькая. Но я не об этом… Не для кого писать!

— Глупости! Если будет хорошо, прочтут. Знаешь что… — рука ползет по столу, словно хочет дотронуться до моей руки. На полдороге — замирает… — Пиши для меня.

— И только?

— Ну, правда, мне ужасно интересно!

Откидывается на спинку стула. Струйка дыма. Маленький рот кривится в полуулыбке. Настороженный, внимательный взгляд. Протягиваю руку. Накрываю своею — ее ладонь… Все с той же полуулыбкой вытягивает руку… Взгляд на часы.

— О! Заболталась! Пора.

Пока расплачивался с официанткой, скандинавы исчезли. Остатки пиццы на столе. Подсвеченная фонарем крона дерева, белая стена дома напротив.

— Я провожу тебя.

— Не надо. Позвони на следующей неделе. Если захочешь… Ладно?

…Проскользнул в переднюю, прикрыл дверь. Медленно двинулся вперед. Слева — кухня, прямо — небольшая гостиная с кожаным черным диваном и журнальным столиком, сверкающим чистотой. Направо — кабинет… О, да, у этого человека есть вкус! Большой письменный стол, два мягких кресла с темно-зеленой обивкой, тяжелые книжные полки… На столе — телефон; рядом, в хрустальной пепельнице — трубка. В изголовье кушетки — небрежно брошенный мягкий плед… Рядом с кушеткой, на круглой подставке с резными ножками — прямоугольник радиоприемника… Такой сибарит — руководитель боевиков?! Здесь что-то не так… И домашний телефон, эта роскошь для немногих, и новенький приемник… Интересно, кому он звонит по своему телефону?

Окно выходило во двор соседнего дома, и ветви миндального дерева, склонив тонкие шеи, заглядывали в комнату сквозь приоткрытую створку. Марк прошел в гостиную. Здесь окно уже было большое, высокое. И зеленые холмы вдалеке, и небо над ними, заключенные в оконную раму — стали нереальны, словно картина, висящая на стене… Отсюда монастырь был едва различим, и лишь тонкие руки креста на колокольне, воздетые вверх, проступали на золотисто-маревном фоне… Сколько же комнат ты уже видел, Марк? Сквозь одни ты проходил скользящей тенью, как вон та — тень ветки на стене. По другим проносился порывом ветра — опрокидывающим, сдвигающим предметы с привычных мест. И нигде не задержался… Только и осталось — то ли запах пыли, то ли пятно света на полу…

Когда же это началось? Не тогда ли, когда — вдруг — захотелось вырваться из той комнатки в дощатом бараке, показавшейся невыносимо убогой? И уехать навсегда, и не оглянуться… Чтобы теперь, казалось бы, в самый разгар своего путешествия, оказаться ни с чем… То ли с запахом пыли, то ли с пятном света на полу. И невозможно уже вернуться в тот дощатый барак, к старику в холщовых трусах, с жилистыми, словно корни дерева, ногами. Он будет смотреть на него и молчать. А потом уйдет к своим пчелам. Только муха жужжит в душной тишине, кружит над столом, над засохшим пятном от меда…