Шрифт:
«Начал читать – сразу перехватило дыхание: такое точное, без пафоса и ложной жестикуляции, попадание.
Хорошо читать написанное человеком, который – жил, который – не выделывается, как сейчас многие. Ему – незачем; он просто умеет рассказывать. Верю каждому слову.
Отличный автор. Хотел написать – отличный мужик, но я с ним не знаком; просто так вот показалось. В жизни такие еще встречаются, в литературе – все реже. Но теперь есть».
«Кубрин –
В милиции работали десятки писателей – но все они, за редким исключением, потом стали авторами детективного жанра, «развлектелями».
Кубрин же делает «жанр» – он хочет большего, он рвется к Чехову или, может быть, Достоевскому, хочет превзойти материал и достичь высоты, откровенного и прямого разговора о человеческих страстях. Вот почему на него следует обратить внимание, вот за что его нужно ценить».
Мирный житель
Чапа
Жена сказала: «Напьёшься ещё раз – можешь не возвращаться». Пить он никогда не умел, но старательно учился. Ежедневные тренировки особого результата не приносили, зато уверенно вели к разводу.
– Я виноват, – говорил, – потому и пью. Прости меня, пожалуйста.
Сразу тогда признался: да, изменил. Так вышло. Она, кажется, поняла, и ничего такого не устроила. Любая женщина знает, что семья – хорошо, и надо стараться.
Он тоже вроде бы старался. Но вот опять – не смог, опять какие-то бани, какие-то девушки, опять напился, и чужой запах преследовал до самого дома.
Стоял на лестничной площадке. Помятый и кривой, с порванным воротником, ободранным подбородком. Кажется, в драке вытащили кошелёк и ключи.
Приблизился к двери. Прислушался. Тишина убедила.
С верхнего этажа, словно с небес на грешную землю, спустился сосед, вытащил из кармана чекушку.
– Бушь?
Кивнул и выпил. Быстро и горячо. Зачем-то смял стаканчик, на что сосед выдал невнятное возмущение. Виновато дунул, вернув пластику форму, и не заметил, как опрокинул ещё, и ещё…
– Не очкуй. Меня сто раз выгоняли. Скажи, что любишь. Жить не можешь. Хочешь, вместе зайдём?
Отказался, и сосед разочарованно ответил:
– Как хошь.
Наступил второй приход.
Пить пьяным – всё равно что изображать любовь, когда разлюбил. Зачем вообще женился. Кутил бы, как раньше, и не думал, что дома – ждут.
Умерла единственная лампочка в подъезде. Пошатнулся, нашёл стенку. Всё нормально – живой.
Он беспричинно пил всё лето. Начальник, смирившийся с его ежедневным похмельем, как-то понимающе объяснил, что причина есть всегда.
– Работа, жена, квартира. Ребёнок маленький. Чего тебе не хватает?
Пообещал, что обязательно завяжет.
Жена уже не верила обещаниям. Сначала обещал, что сделает её самой счастливой, потом говорил, что всё наладится, теперь – что выберутся, выберется, уберётся.
Поднёс
Обидно заныла рука, в затылке сжалось. Всё прошло – и наступило снова. Круговорот дерьма в природе.
Нырнул в карман, обнаружил немного денег: хватило бы на цветы или конфеты. Но прощение не купишь, и он тихонечко постучался.
Щёлкнул замок. Понял, что можно зайти. Ни крика, ни сцен.
На кухне гудел холодильник, звенела вода. Жена мыла посуду, ссутулившись и согнувшись.
– Давай помогу?
Она выпрямилась, будто хотела сказать что-то; но ничего не сказала.
– Прости меня.
Он потянулся, но понял, что пахнет чужой женщиной, или даже двумя. И самому стало как-то мерзко – будто не он, а его любили прежде и бросили, как только.
– Там это, начальник проставлялся. Ну, понимаешь. Пришлось.
Он был совсем рядом, когда повернулась. На лице с рябой морщинистой кожей разглядел её вечную родинку. А глаза – не узнал. Ни кожу, ни тела, ни себя рядом с ней. Совсем другая и совсем нелюбимая. Обняла его, даже не обняла, а только коснулась плеч и холодно поцеловала в шею.
Хотелось выпить, вернуть молодость, а больше ничего не хотелось.
– На вот, возьмёшь завтра на дежурство.
Она протянула курицу, упакованную в фольгу, и Жарков озадаченно кивнул. Нет, всё в порядке. Молодая, своя.
– Ты это, ты правда, пойми.
– Всё нормально, – сказала, и больше говорить не пришлось.
Жарков лёг отдельно. Такие правила: выпил – не смей лежать рядом. Изменил раз – может быть. Второй – катись на все четыре.
Утром собрался, достал форму, поцеловал спящую жену. Не спала, притворялась. Жарков знал, что притворяется, и тоже притворился, вслух произнёс: «Как же сильно я тебя люблю».
Закрыл за собой – и больше не возвращался прежним.
В отделе как всегда суетились. Утренний развод, первая планёрка, второе совещание, везде успеть, ничего не вспомнить, сделать вид, что. Он получил оружие, прошёл инструктаж, изучил ориентировки. Жарков любил дежурить хотя бы потому, что имел тогда законное право не появляться дома. Он даже просил ставить его почаще, иногда сутки через сутки, в те времена, когда спасти семью могло лишь его отсутствие.
Молчи, молчи, и вселенная обязательно ответит.
– Жора, – ворвался начальник, – вся надежда на тебя.
– Чего там?
Он только-только собрался подготовить розыскное дело для предстоящей прокурорской проверки, чай заварил и бутерброд зафигачил, и хотел ещё покурить спуститься, но – чтоб его! – никак нет, отставить, и так далее.
– Убой раскрыли! Чапу задержали, сработали хорошо. Но этот хрен не колется. Жора, давай!
Чапа никогда бы не раскололся за убийство. Мог сознаться в простом грабеже или, на худой конец, в квалифицированном разбое. Но вот умышленное причинение смерти и вся прочая особо тяжкая муть не канала.