Виноватых бьют

Кубрин Сергей

Выпил снова. Ему теперь хватало совсем чуть-чуть, чтобы опьянеть. Когда пьяный – не так больно, точнее, больно, но не так.

– А как? – будто спрашивал кто-то. – Как больно?

Он сколько-то сидел на полу в коридоре, потом вышел на лоджию, умылся ветром. Ночь укрывалась, ни одной звезды – будет холодно. Кончилось пиво, кончилось лето, а он оставался – и не знал, куда себя деть.

– Офицер! – услышал с улицы. – Начальник! – донёсся знакомый голос.

Жарков рассмотрел алконавта из «КБ». Подумал, что сейчас, может,

ничем не отличается от него. Осталось только забухать вместе. Если пьёшь с кем-то, вроде как не считается, что алкоголик.

– Старшо-о-ой! – вопил тот.

– Чего тебе? – крикнул с высоты.

– Офицер! Офице-е-ер! – завывал мужик нещадно.

Стянуло затылок и дёрнуло, словно током, в пояснице и груди. Он допил, но всё равно стоял с пустой бутылкой, вертикально прижатой к губам. Потом схватил кухонный нож и сжал лезвие в ладони. Совсем не больно, зато кровь объяснила: ты живой, Жарков, живее каждого и любого.

– Начальник! – ударяло в голове и откликалось мягким, но звонким знаком.

Ветер бил и продувал со всех сторон. Жарков спустился в лёгкой ветровке. Он плохо видел в темноте, но опознал уверенно.

– Ты! – обрадовался мужик. – Пришёл!

Нет, определил Жарков, так не бывает. Так не должно, по крайней мере, быть.

– Офицер? – бесновался алкаш. – Офицер! – убеждался и хохотал, захлёбывался, плевался.

– Чего тебе нужно?

Он только надеялся, что никто его не видит, стоящего посреди ночного двора и говорящего с кем-то, не пойми с кем. Подошёл ближе, так, чтобы вплотную видеть лицо. Некрасивое и большое, с густой сальной бородой… Оно почти ничем не отличалось от лица Жаркова, разве что глаза: Жарков их прятал, а те глаза смотрели долго и глубоко, до самого-самого нутра. До самого утра.

– Я угадал, да? Офицер?

– Не угадал, – ответил Жарков и, отведя руку, ударил мужика по лицу.

Тот упал, застонал, закривлялся.

– Ты чего? Ну чего же ты, начальник?

– Я тебе не начальник, – крикнул, – я тебе – никто.

И тогда ударил опять, уже ногой, по самым рёбрам, по груди и пояснице. Первый, второй, третий, долго-долго, много-много раз.

– Ай, ау, – мычал несчастный.

Жарков не прекращал. Бей и пей, ни о чём не думай. Когда брызнула очередная кровь, и прежде просто некрасивое мужицкое лицо стало некрасивым ужасно: расплюснутой жижей со сломанным носом и перекошенным ртом, когда налилось оно и чёрным, и синим, и красным одновременно, – загорелся оконный квадратик на фасаде многоэтажки, проревел высокий женский голос, и снова зазвенело в голове.

– Прекрати, перестань!

Жарков перестал, а из подъезда выбежала хозяйка квартиры и бросилась к пьяному, избитому, родному.

– Сынок, господи. Сыночек мой миленький.

Она смотрела на Жаркова. Она хотела ударить в ответ, расцарапать, разорвать… Жарков сказал «извините» и пошёл домой.

Ворочался, не спал, простынь – и ту

не стелил: ютился на диване, ждал утра. Ничего сейчас не чувствовал: ни боли, ни раскаяния. Но когда запахло рассветом, когда с улицы впорхнул острый ветер, – всё-таки вышел и поднялся на этаж выше.

– Мне нужно поговорить с ним, – сказал Жарков.

– Мне нужно, мне нужно… А мне нужно, чтобы ты ушёл, – возразила хозяйка. Она никогда прежде не тыкала ему, но теперь могла, имела право и даже была обязана общаться именно так.

– Пусти, – донёсся голос, – пусти, раз хочет.

Женщина разрешила. Гоша снял ботинки – и носок улыбнулся дыркой; всё равно прошёл. Мужик сидел на кухне и разливал водку.

– Проходи-проходи, – сказал, – а ты, мам, иди. Спать иди, – попросил, – нормально же всё.

Ушла, но спать не легла, конечно. Стояла у двери и слушала.

Ни о чём таком не говорили. Жарков пить отказался. Избитый собеседник не возражал, но сам выпил; одну, а потом вторую. Между первой и второй опять усмехнулся и выдал: «Офицер».

Жарков напрягся, но мужик протянул руку. Примирились и забыли.

– Глазик, – представился тот, – откинулся вот с «семёрки».

– Чего тебе нужно? – спросил Гоша. Глазика он раньше не встречал, хотя вроде бы знал всю районную шантрапу.

– Кажется, ты сюда пришёл. Вот и объясняйся.

Всё-таки согласился на полстопочки. Выдохнул, пропустил, зажмурился. Горячо и хорошо, правильно.

– Живой? – спросил Гоша, обнаружив зрелую спелость ссадин и синяков. В свете люстры они сияли, переливались и вздрагивали.

– Живой, – подтвердил Глазик. Издевательски подмигнул, противно улыбнулся, выпятив нижнюю губу так, что зубы полоснули нездоровым: жёлтым и гнилым.

– Ты это, – сказал Жарков, – извини. Я не хотел, на самом деле.

– Как уж получилось, – хохотнул мужик и хватился за бок.

– Ты, главное, заяву не пиши.

– Заяву? Ну, ты даёшь, начальник. Ты думаешь, я в мусарню пойду? Я тебе чего, терпила что ли? Ты в ком терпилу-то рассмотрел?

Теперь Глазик подорвался, нахохлился и был готов кинуться в драку, лишь бы сохранить свой прежний мужицкий статус.

– Я терпилой никогда не был и не собираюсь, – заявил тот.

– Да, – согласился Жарков, – правильно.

– Я тебе вот что скажу. Ты лучше уходи, не надо тут ничего.

Жарков кивнул; он привык чувствовать себя лишним и не пытался что-то изменить.

Уже стоял прочный уличный свет, настоящее утро пришло в себя.

– Это, – опередил мужик, – подожди. Одолжи денег, рублей двадцать. Одолжишь?

Жарков сказал, что не взял кошелёк, но пообещал вернуться прямо сейчас.

– Ладно тогда, – махнул Глазик, – не надо. У матери спрошу.

Моргнула скромно лампочка, хлопнула и умерла. Опять стало темно, и даже рассветная волна потеряла силу. Глазик медленно проковылял в коридор и скрылся.