Виновный
Шрифт:
— Мы победили! — уточнила она и взялась за лацкан его пиджака.
Дэниелу понравилась тяжесть ее руки у себя на груди. Мелькнула мысль притянуть Ирен к себе и поцеловать.
Он набрал воздуха, собираясь поведать о том, что услышал от Себастьяна, но удержался. Она была единственным человеком, кому он хотел рассказать, единственным, кто бы понял. И он обязательно расскажет, но не теперь, на сегодня им хватит.
— Как ты выбрался? — спросила Ирен, указав на толпу журналистов.
— Да запросто. Они уже переключились на Стоксов.
Ирен
— У меня за них сердце разрывается. Остались ни с чем. Сын мертв, а им даже некого обвинить.
Дэниел поежился от холодной сырости, пытаясь стряхнуть воспоминание о словах, которые прошептал ему Себастьян.
— Но команда из нас получилась отличная, — сказала Ирен.
Он, поймав ее взгляд, кивнул, и она снова ухватилась за его лацкан.
Внезапно Дэниел почувствовал, как она вся прильнула к нему, встала на цыпочки и поцеловала в губы.
Губы у нее были холодными, а на голову Дэниелу упали первые капли дождя. Он был слишком напряжен, чтобы вернуть поцелуй, но не отстранился, пока она не сделала это сама.
— Прости, — сказала Ирен и отвернулась, покраснев, с упавшими на глаза волосами.
Дэниел провел рукой по ее щеке, задев большим пальцем за подбородок. Он понятия не имел, что должно было случиться дальше, — но что-то очень важное.
ЭПИЛОГ
Дождь прекратился, только когда Дэниел приехал в Брамптон. Здесь на Дэниела снизошло удивительное спокойствие, хотя мысли о суде преследовали его до самой Камбрии.
Он не мог точно сказать, был ли когда-нибудь уверен в невиновности Себастьяна. За рамками дела это не имело для него значения. Теперь же, когда мальчик вышел на свободу и признал свою вину, Дэниел чувствовал ответственность за него. Он подумал о Поле и Маделин Стокс, об их горе, брошенном на волю волн без путеводной звезды — приговора убийце. Этот ребенок нуждался в помощи, но роль Дэниела в его судьбе закончилась. Он мог только надеяться, что комитет по социальной защите и те специалисты, которые уже работали с Себастьяном, поймут, что именно ему нужно.
Дэниел знал, что, окажись приговор другим, он чувствовал бы себя не лучше. Его опыт общения с изоляторами, исправительными центрами для несовершеннолетних и тюрьмами показывал, что, как бы ни были дети травмированы в прошлом, в каком бы отчаянном положении они ни находились там, куда их отправляли для наказания и реабилитации, все это только усугублялось.
Здесь, в Брамптоне, Себастьян казался ему чем-то очень далеким — болезненно слабым, словно едва различимая нота. Уже почти настала зима, и с деревьев облетели все листья. Их обнаженные силуэты чернели на фоне неба, как рисунок легких. Въезжая в деревню, Дэниел услышал под колесами плеск дождевой воды. Задержав дыхание, он подумал, какая чудесная перемена была бы возможна, будь у Себастьяна своя Минни.
Он попытался отогнать мысли о мальчике. Ему вспомнился вкус губ Ирен от вчерашнего поцелуя, и он
Двор был прибран, старый сарай исчез. Огород был вскопан, газон перед домом — подстрижен. Дэниел вдохнул чистый запах земли. На воздухе было холодно, и он достал ключ и вошел в дом — в последний раз.
Внутри все изменилось. О Минни уже почти ничего не напоминало. Полы сверкали чистотой, в ванной и на кухне пахло хлоркой. Старая электрическая плита еще никогда не была такой белой. Он провел по ней пальцем, вспоминая еду, которую Минни ему здесь готовила: мясную запеканку, рыбу с жареной картошкой, ростбиф и йоркширские пудинги.
Окна были выкрашены, стол пуст, а открытый холодильник сиял отмытым нутром.
Дэниел должен был встретиться с Каннингемом, чтобы обменяться экземплярами договора и отдать ключи. Он вспоминал, как приехал в опустевший дом несколько месяцев назад, все еще злясь на Минни, как страдал от своей потери, отказываясь это признать, как просил, чтобы все ее вещи выкинули и наняли клининговую компанию, чтобы вычистить дом. Теперь ему хотелось увидеть газету, которую она читала, банки со споротыми пуговицами, ее старую одежду, пластинки, на которых нельзя было оставлять отпечатки пальцев, животных, которые делили с ней жизнь, когда он от нее отказался.
У Дэниела сжалось горло. Он открыл дверь в гостиную. Там было пусто: ни старого дивана, ни старомодного телевизора с видеомагнитофоном, ни фотографий с рисунками, ни скамейки для ног, на которую она клала свои мозолистые, с ороговевшими ногтями ступни.
На полу остались царапины от ножек пианино, а там, где инструмент когда-то закрывал пол от света, дерево было темнее. Дэниел закрыл глаза ладонями.
— Мама, прости меня, — прошептал он в тишину пустого дома, и у него перехватило горло и по щеками потекли горячие слезы. — Пожалуйста, прости.
Ее босые ноги жали на педали — колени расставлены в стороны, ткань юбки свесилась между бедрами. Она распрямила плечи и со смехом отклонилась назад, ударяя по клавишам.
— Когда ты научилась играть на пианино? — спросил Дэниел.
Он лежал на диване и смотрел на нее, заложив руки за голову.
— В детстве. Отец любил играть и научил нас с сестрой… водил нас на концерты… а когда включал проигрыватель, заставлял сидеть тихо-тихо. У меня осталось несколько его пластинок, я их слушала еще маленькой девочкой.
Минни наклонилась к Дэниелу, правой рукой перебирая клавиши, а указательный палец левой прижав к губам:
— Хочешь, я тебя научу?
Он помотал головой и спросил:
— А твоя дочка умела играть?
Минни не ответила.
Он не мог понять, что случилось с маленькой девочкой, чью бабочку он пытался украсть, но каждый раз, смотря на фигурку, он думал о ней.
— Совсем чуть-чуть, — наконец сказала Минни и заиграла так громко, что он почувствовал вибрацию звука через диван. У него даже зачесалась голова.