Витийствующий дьявол

Булычев Кир

Текст был какого-то бурого цвета, и вдруг Сашок сообразил: записка написана кровью!

Сашок внутренне сжался. Такого ему встречать не приходилось. Прежде чем развернуть вторую бумажку, плотную, аккуратную, вырванную из добротного блокнота, он огляделся. Никто на него не смотрел. В песочнице играли два малыша, солнце грело, на улице прозвенел трамвай. По радио начали передавать беседу для любителей садоводства. Москва жила своей трудовой жизнью и не подозревала, с каким страшным фактом столкнулся Сашок.

Вторая бумажка была напечатана

на машинке. Текст ее был уже знакомый: «Я, Нечипоренко Семен Семенович, доцент, передал свою бессмертную душу дьяволу в обмен на оказанные мне услуги». Подпись шикарная, размашистая, тоже кровью. И дата. И адрес.

Таких записок было шесть.

Раньше Сашку не приходилось задумываться, есть ли у человека душа. Наука вроде бы это отрицает. С другой стороны, некоторые люди ходят в церковь. Сашок учился в школе, прочел в своей жизни, наверное, тысячу книг. Он знал про трагедию доктора Фауста и отлично понимал, что человек, продавший душу дьяволу, лишь на первых порах добивается выгод. А затем ему приходится за это дорого платить.

Конечно, Сашку были неизвестны услуги, которые оказал дьявол этим неизвестным ему людям. Но если есть дьявол, то приходится признать, что есть и ад. А в аду котлы для грешников. Ясно? И тут, рядом с ним, в нашей столице, живут легкомысленные люди, которые увлеклись легкой наживой и забыли о расплате. Такое случалось с Сашком. И он знал, что расплата в конечном счете куда горше, чем минутные выгоды.

Сашок очень расстроился. Он, правда, еще уговаривал себя, что имеет дело с шуткой, но сам вид бумажника из шершавой, может, даже человеческой, кожи такую возможность рассеивал.

Сашок перебирал расписки и пытался по почерку и по виду бумажки угадать, что за люди попались на удочку к врагу человеческому. Вот расписка Спикухина Эдуарда Юрьевича, почерк мелкий, даже лукавый, подпись в завитках. Кто ты, Спикухин? Что получил ты, что потеряешь? Вот крупные, почти детские буквы, нарисованные кровью на узком листочке Невской Тамарой Михайловной. Дрожишь ли ты, Тамара, перед лицом вечности? А вот летящие, поэтические строчки: «Я, Зельдовский Мирон Гаврилович…» Куда ты улетел, Мирон Гаврилович? Поглядеть бы на тебя, голубчика, когда твоя головенка будет торчать из кипящего котла.

А почему не поглядеть сейчас? Ведь символично, что именно в тот день, когда Сашок решил начать новую жизнь, какая-то высшая сила подсунула ему этот бумажник. Может, от него ждут, что он выполнит свой человеческий и гражданский долг?

Сашок понял, что хочет помочь этим неведомым людям. Пускай операция связана с риском, может быть, с опасностью для жизни. Но нельзя же отворачиваться от людей, если можешь им помочь. Этому Сашка учили в школе, об этом говорила покойная мама. Любому человеку, если он не закоренелый злодей, хочется делать добрые дела. Хочется увидеть благодарные взоры спасенных женщин и детей. И даже хочется вступить в схватку с силами зла.

– А почему бы и нет? – сказал вслух Сашок,

сунул бумажник в правый карман куртки, а бумажки в левый и отправился по первому из адресов, чтобы возвратить жертве дьявола расписку кровью и этим спасти его бессмертную душу.

Это благородное решение совершило переворот в сердце Сашка, который внутренне, хоть и не подозревал об этом, именно в этот момент начал превращаться в Александра Ивановича Здешнева, человека с будущим.

Первая жертва обитала в новом кирпичном доме с увеличенными холлами, домофоном. Сашок нажал на кнопку шестой квартиры и, когда изнутри донесся тонкий голос: «Кто еще?», ответил:

– Мне к Спикухину, Эдуарду Юрьевичу.

– Зачем?

– По личному делу, – ответил Сашок.

В микрофоне повздыхало, покашляло, потом дверь щелкнула и открылась. Сашок поднялся на второй этаж. Спикухин ждал его у приоткрытой двери. Спикухин был не толст, но чрезмерно мясист, уши и рыжие волосы прижаты к черепу. Остальное неразборчиво. Одет он был в спортивный костюм фирмы «Адидас». Он оценил быстрым взглядом желтых глаз некрупную, не лишенную стройности, одетую обыкновенно фигуру Сашка и сразу расслабился.

– Я думал, – сказал он вместо приветствия, – что по делу.

– А я по делу.

– Говори, – сказал Спикухин.

Но внутрь не отступил, загораживал проход и не собирался пускать Сашка в квартиру.

– Не лестничный разговор, – сказал Сашок.

– А я тебя не звал.

– Слушай, – ответил Сашок твердо. – Дело касается тебя. Мне что – я уйду. Ты пожалеешь.

– Намекни, – сказал Спикухин.

– Я по поводу дьявола, – сказал Сашок. И сам удивился, как он выговорил это слово – ведь летний день, на площадке светло, дьявола не бывает.

Но на лице Спикухина сразу отразилось внутреннее изумление. Он как-то обмяк, хотя попытался вытянуться, стоять по стойке «смирно». И начал отступать внутрь квартиры, мимо синих с золотом обоев широкого коридора, мимо зеркала в золотой раме, мимо вешалки в виде лосиных рогов, в обширную комнату, где царил египетский гарнитур из пышных кресел и диванов. А Сашок, сразу осмелев и уверившись в том, что все происходящее не розыгрыш, не глупая мальчишеская шутка, наступал на него, как Давид на Голиафа.

– Вы садитесь, – сказал Спикухин. – Если какое поручение от витийствующего, то я сейчас.

Он резво метнулся к японской системе, включил нежную музыку, затем сбегал за дверь, послышалось, как зашумела вода в ванной. Вернулся, утонул в соседнем с Сашком кресле, подвинул к нему вплотную желтые глаза и сказал:

– Внимательно слушаю.

Сашок достал из кармана заранее отделенную от прочих расписку Спикухина, показал ему и спросил:

– Вы писали?

Сашок – человек не агрессивный, но он почувствовал страх Спикухина и не мог не принять строгого тона, как у кадровика, что беседовал с Сашком при приеме на последнюю работу.