Витязь. Владимир Храбрый
Шрифт:
Теперь Ефиму ничего не оставалось, как ехать к татям. Авось примут неприкаянную душу. Научился тесать зубилом, научится владеть и кистенем…
Когда же вступил в разбойничью шайку атамана по прозвищу Коса, вскоре освоил и лук - метал стрелы не хуже любого кмета [38] , кистенем мог запросто расщепить молодое дерево, а уж голову проломить - это как пить дать. Да и мечом рубил не хуже княжеского дружинника.
А в памяти нет-нет да и всплывал подмосковный лес, уже тронутый золотом осени, побитые стрелами землекопы и каменотесы, вкрадчивый голос и, что обидно, неестественно честный
[38] Так называли воина, но в основном воина-разбойника, татя.
«Проклятые!!!» - кричала душа Ефима, но в утешение возникали перед глазами белокаменные стены Кремля, крепкие башни с узкими бойницами, тайный ход.
«Во славу народу русскому, - твердил про себя Дубок и даже жалел и князя Владимира, и Дмитрия Ивановича, которого видел несколько раз.
– Не для вас мы все это строили… Пусть и жизнью поплатились мои сотоварищи, пусть мертвы они телом, но живы их творения и будут жить в веках… думаю, что и меня бы не пожалели, если бы не знали боярин Свибл и князь Владимир о Золотой Бабе - великом чуде Пама-язычника, в землях которого обращает в христианскую веру Стефан Пермский. Только можно ли сейчас говорить вообще о вере?.. Ладно, я-то свободен! И друг мой - зверь лесной, и птица, которую я кормлю прямо со своих ладоней…»
Так иногда раздумывал Ефим Дубок, сидя под раскидистым дубом, на верхушке которого в большом гнезде жила кровожадная птица скопа. Глаза её видели далеко, крылья были огромны, клюв черен, горбат и острый как нож. Увидит, что по лесу скачут какие-то люди: свои ли или сторожевые, чтобы сделать облаву на кметов, кричит, машет крылами. Неподалеку отсюда городище Скопин, названо, может быть, по имени этой птицы. Хотя название могло произойти и от скопища здесь разбойников.
Разбойники называли друг друга братьями, так как роднились на крови: резали ножами на груди кресты и, когда из посеченного места обильно текла кровь, прикладывались крестами друг к другу.
Все были братья - и атаман, и простой разбойник…
В то время русские летописцы записали следующее: «… князь велики Дмитрей Ивановичь заложи град Москву камен… И всех князей Русских провожайте под свою волю, а который не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати, такоже и на князе Михаила Александровича Тферьского…»
Как посягнул Дмитрий на Тверь, летописцы далее не поясняют нигде, да только известно, что Михаил Александрович спал и видел себя великим князем, так что не Москва посягала на Тверь, а, скорее, наоборот.
Знал об этом и Ольгерд - князь литовский, коему Михаил Тверской приходился шурином: вторая жена Ольгерда, Ульяна, являлась тверскому князю родной сестрой.
Михаил Александрович приехал в Вильно с жалобой на Дмитрия Ивановича. А Ольгерду нужен был только повод, поэтому он с радостью согласился помочь шурину и, заручившись поддержкой брата Кейстута и его сына Витовта, пошел на Москву, далеко высылая разведку, чтобы, как всегда, появиться неожиданно.
Князь литовский внешне чем-то напоминал хищную птицу скопу: руки длинные, жилистые, умеющие ловко метать стрелы и крепко держать меч, нос тоже длинный, ястребиный, и по-ястребиному острый глаз - Ольгерд водил свои полки только ночью.
Но от русских сторожевых дозоров
После возведения белокаменных стен Московского Кремля, по согласию с Дмитрием Ивановичем, князь Владимир отправился в свой Серпухов, чтобы заняться и его укреплением.
Была заложена городская стена со стороны реки; крепость из дубовых срубов ставилась на крутобоком холме над Нарой, верстах в двух от впадения её в Оку. А в Занарье, ближе к устью, уже стояли строения Владычного монастыря с каменным собором, заложенным по воле митрополита Алексия.
Дали бы только достроиться! И погода способствует этому: не оттепель и не морозно.
Но тут - гонец с тревожной вестью: «Литовцы идут!»
Только и спросил Владимир:
– От Можайска-то далеко?
– С ратью поспеешь, княже, если быстро её соберешь…
– Плохая весть, но тебя хвалю, гонец.
– Благодарствую.
Кроме дружинников было созвано и ополчение, состоящее из смердов и ремесленников. Для них воевода Дмитрий Минин нашел оружие.
Когда пришли под Можайск, разведка доложила, что враг находится на расстоянии одного перехода - значит, до его появления остаются сутки.
«Как с большей пользой использовать это время?..» - начали размышлять князь и его воевода.
Оба видели, что все жители, кто может держать оружие, высыпали на дубовую стену городского детинца, но все равно вместе с дружиной и ополчением Серпуховского они не смогут удержать Можайск.
Владимир обратил внимание на безлесную гору, возвышающуюся перед крепостными стенами и на их уровне. Как только литовцы пойдут на приступ детинца, они должны обязательно перейти эту гору.
Между тем подмораживало, и князя осенило: «Надо её сделать неприступной!» Владимир приказал готовить пустые бочки и ведра. Все удивленно взирали на князя, пока еще ничего не понимая…
Утром ударил мороз, гора сделалась сверху донизу ледяной, скользкой…
Посовещавшись с Мининым, князь разделил свою дружину и ополчение пополам и, возглавив одну половину, удалился в лес, где встал в засаде.
Но Ольгерд не был бы большим полководцем, если бы сосредоточил все свое внимание на взятии Можайска. Он бросил на него диких ятвяг и жмудей, сковав тем самым силы князя Серпуховского, а сам пошел, не задерживаясь, к Москве.
Владимир видел из-за укрытия густых деревьев, как враг подошел. Вот некоторые уже пробуют влезть на гору и скатываются с неё под хохот, улюлюканье и свист ополченцев, стоящих на крепостных стенах. Затем враги сгруппировались, думая пойти в обход. Часть ополченцев во главе с Мининым сразу же двинулась им навстречу. Владимир почувствовал, что наступил тот момент, когда нужно выступать из засады. Как всегда перед атакой, у Владимира заколотилось сердце, во рту стало сухо, но это продолжалось короткое время, и, когда были видны уже отдельные лица противника, князь дал команду: «На врага!»
Владимир никогда не брал в пример тех полководцев, которые, отдав команду, затем отъезжают в сторону и наблюдают за ходом боя. Он предпочитал быть в гуще, рубя мечом нападающих и зорким оком охватывая общую картину сражения.
После нескольких часов отчаянной схватки враг был сломлен; бегущих рубили на ходу, многих взяли в плен.
Когда Ольгерд оказался у Москвы, его удивленному взору предстали белокаменные стены, с подножия Боровицкого холма казавшиеся высокими и неприступными.