Витязь. Владимир Храбрый

Афиногенов Владимир Дмитриевич

Спешили. Монах изредка поглядывал на молчавшего князя, но тот делал вид, будто не замечает вопрошающих взглядов: «Куда едем? Зачем?..»

Пересвет улыбнулся украдкой, вспомнив восточную половицу, слышанную не раз от пленных ордынцев: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли все равно в том месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»

Сейчас над этой пословицей можно было и поразмыслить…

Подъехали к лесу, спешились. Один из дружинников взял под уздцы лошадей, отвел в сторону. Владимир показал рукой вдаль меж деревьев:

–  Нам еще предстоит неблизкий путь. Сейчас зайдем в лесную сторожку, и, пока дружинники поят

и кормят коней, я расскажу тебе, отче, почему мы так торопимся и куда…

Сторожка была ветхая, с полусгнившей камышовой крышей, но внутри оказалось чисто, пол выскоблен, на стене развешаны шкурки, на столе расставлены вымытые деревянные чашки. В углу на дубовой лавке стоял выдолбленный из березы туес, наполненный родниковой водой. Серпуховской скинул на лавку кафтан, подошел к туесу, зачерпнул воды и жадно напился.

Зашел дружинник, поставил на стол торбу с завтраком - хлеб, куски жареного мяса, пиво и рыбу для Пересвета.

–  Отче, - после того как поели, обратился к монаху Серпуховской, - вот погляди на это послание, - он вытащил их кармана кафтана мелко исписанный лист.
– Пишет Стефан Храп, или, как зовет его сейчас камская чудь, Стефан Пермский.

–  Неистовый Стефан, - протянул Пересвет, - ниспровергатель идолов…

–  Он самый. Неудивительно, что ты знаешь о нем… Не без моего указа и с благословения покойного митрополита Алексия Стефан обращает в православную веру в пермских лесах погрязших в грехах язычников.

–  Да, слава о Стефане и его сотоварище Трифоне далеко шагнула.

–  Верно. И умножилась эта слава после поединка Стефана с Памом.

–  Не ведаю, Владимир Андреевич, кто это - Пам?..

–  Это волхв, убеленный сединами кудесник, живущий на реке Усть-Выме, по которой можно ходить в сторону Каменного пояса [44] . У нижнего конца речной излучины, как описывает в послании Стефан, стоит Княж-Погост, обращенный к восходу солнца. И там обитает Пам-сотник, повелитель языческой чуди… Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоем войти в пламень костра. Но Пам-сотник устрашился огня, стал причитать, что не смеет, потому как он не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-Погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку - Белого Лебедя. Поединок выиграл Стефан, сем самым он обратил его внучку в православную веру…

[44] Каменный пояс – Уральские горы.

–  Ас кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?

–  Вот мы и едем к этому человеку… Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он проложил потайной ход в кремлевской стене… Прошло с тех пор немало времени… Сотоварищей его, каменотесов, пришлось тогда стрелами побить… Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое… А Ефима Дубка - так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, - пощадил. Послушай, что проповедник пишет:

«Когда уезжал из Москвы, благословясь и, помолившись на золоченые купола церквей, зрел я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Владимир Андреевич, лучшего здешнего каменотеса Ефима Дубка. Он не токмо

зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой Бабы, которой камские чуди и волхвы поклонятся. А Баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту Бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне… А Ефим Дубок - из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладет ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шелком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что Баба очень была бы нужна Москве, особенно когда придет время, что золота надо будет много на ратные нужды. Вот и примите этого Дубка как каменотеса, пусть кладкой займется, и пока не пытайте его насчет Золотой Бабы - умрет, а не скажет… А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда…»

–  Настал сей час, - продолжил Серпуховской, - вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлет, спасибо ему. Скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь русский народ на битву собирается… И надумал я с тобой, отче, к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты словом Божественным уговорил его сказать про этого золотого идола, - все одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим - православный и должен понять наше великое дело - освободить русский народ от ордынского ига…

–  Понять-то он может… А возьмет ли в толк, княже, почему ты его сотоварищей извел?
– воскликнул Пересвет и испугался: что будет?!

Князь Владимир сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск.

–  Истинно говоришь, отче… Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежу Дмитрия Ивановича… Так и скажи ему. Если умный - поймет… Да я его и в монастырь заточил, и приставил глухонемого монаха, чтобы ненароком он про этого золотого идола не сболтнул… А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотесами, |о пермском чуде им не рассказывал… Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить… - Владимир Андреевич выразительно посмотрел на инока.
– Во время, когда нужна суровость, мягкость неуместна.

Пересвет хотел сказать, что это так, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотесов ведь и не могло быть иных мыслей, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жен!

«Да, время такое: брат поднимает руку на брата… Поганое время!» - подумал Пересвет и не стал возражать Серпуховскому.

–  А теперь в дорогу, отче, пора…

Свернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь через сросшийся кустарник, минуя березовые чащи и дубовые боры.

Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его плетью - уж больно неожиданно бортник заслонил собой дорогу.

На душе Пересвета было тяжело: разговор в сторожке навел на мрачные мысли о всесильности на Руси родовитых людей, а встреча с бортником - о зависимости простого человека от их воли.

Видя хмурое чело Пересвета, Серпуховской сказал: