Виза в позавчера
Шрифт:
Хотя - какая именно вещь любовь, мать и сама понимала все меньше. Да и позже соловьи для нее не запели. Старухой стала, жизнь в одиночестве прожила и одна трех внуков вынянчила.
Постояли Немцы с Григорием у вагона. Состав шевельнулся, заскрипели сцепки. Гриша обнял Олега, потом Люську. Мать обнять застеснялся, сказал:
– Передайте ей: Гришка, мол, желает тебе счастья.
– Обязательно передам,- кивнула мать.
Он забрался в теплушку, уселся на пороге и махал рукой. Мать, Олег и Люська, убыстряя шаги, двигались по платформе, стараясь не отстать от вагона. Вдруг
– Держи!
Каска забренчала, крутясь по камням, пока Олег не схватил ее.
– Зачем ему?- встревожилась мать.- С вас же спросят!
– Война спишет!- крикнул Григорий.
– Гриш, ты в другой раз сперва женись, а после люби, ладно?- подал голос Олег.
– Ладно!- улыбнулся Григорий.
Поезд загудел и пошел быстрей.
Мать остановилась на платформе, обняла Люську, которая почему-то разрыдалась. Олег, размахивая каской, бежал за поездом до самой водокачки.
Обещание свое мать не выполнила, Марине ничего не сказала. После проводов Немцы стали ждать Гришины письма к себе. Фото его, которое Марина отдала матери, Люська поставила на подоконник, рядом с фотографией отца.
Немцы очень ждали писем. Но Григорий не написал.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ БИЛЕТЕРШИ
Люська Немец легко, чуть ли не вприпрыжку, выбегала к доске, и до нее долетали смешки, хотя она еще ни слова не сказала. Может, из-за отсутствия витаминов она не росла и смирилась с тем, что никогда не вырастет. И все-таки она еще повзрослела.
Каждый день, когда дома никого не было, Люська кокетничала сама с собой перед маленьким зеркалом, причесывалась по-новому, потому что вчерашняя прическа ей не нравилась. Она сама себе перешила из материной черную юбку с разрезом и пуговицами; девчонки шептались, будто юбка слишком облегает бедра и вообще с таким высоким разрезом носить позорно.
– Уроки не делаешь. Чем же ты вообще занимаешься?- с подозрительной интонацией спрашивала классная руководительница.- Целыми неделями в школе тебя нет!
– Подумаешь, работать пойду...
– Она еще хамит!- взрывалась учительница, мгновенно переходя на крик.- Ну, это уже слишком. Девочка-лодырница... Да как же такое можно допустить во время войны!
Говорила она, как снаряды взрывались: бум, бум, бум... Видимо, не случайно у ширококостной классной была кличка Бомба.
Может, просто пришла весна, думала Люськина мать. Хотя и военная, а все же весна! Та самая, про которую столько написано и столько объяснено, что и слово-то произносить вроде бы неловко.
Так или иначе, но в конце третьей четверти, перед самыми каникулами, скoпилось у Люськи пять двоек. Мать вызывали в школу раза три, но это не помогло. Завуч позвонила в соседнее ремесленное училище:
– Нельзя ли пристроить восьмиклассницу, очень хорошую, только учится плохо?
В ремесленном набора не было. Оставалось просто исключить Люську Немец в назидание другим.
Люська не сказала матери, что ее исключили из школы. Каникулы шли замечательно, чего же травить материну душу?
Утром, найдя красивую картинку в довоенном журнале, Люська
Купив самый дешевый билет, Люська садилась в дорогой восьмой ряд. Если прогоняли, не смущалась и пересаживалась. Бывало, глядела она одну картину несколько дней подряд.
Посреди дня забегала она домой чего-нибудь поесть. С братом вдвоем они разогревали оставленный матерью суп. Ели молча, каждый занят своим: Олег марками, которые он за отсутствием альбома переклеивал в новую тетрадь. Люська - мыслями о том, что после каникул в школу идти не надо. Поев, Люська немедленно убегала.
– Куда?- строго спрашивал Олег, догадываясь о происходящем.
Хотя он был младшим, но, в конце концов, в доме он - единственный мужчина.
– Не твое дело!- очаровательно улыбаясь, отвечала Люська.
Она его авторитета принципиально не признавала.
Школу затолкнули в старую избу, а школьное здание на соседней улице занимал госпиталь. Люська прокрадывалась через черный ход. Там пахло хлоркой. Сегодня какая палата? Вчера была шестнадцатая, значит, сегодня семнадцатая, второй этаж.
Она открывала дверь и слышала возгласы:
– Артистка пришла!
– Садись, доченька!
– На-ка, кисельку сперва похлебай...
Люська садилась на пустую кровать и говорила:
– Ну вот, значит. Я вам какое рассказывала? "В шесть часов вечера после войны"? Теперь, значит, "Сестра его дворецкого". В общем, так...
И начиналось кино. Она его пересказывала в лицах, куплеты пела, плясала и сцены изображала в действии, ловко прыгая между кроватями и тумбочками. Когда, пробившись сквозь толпу в дверях, входила санитарка и объявляла мертвый час или обход врачей, палата упрашивала:
– Не шуми, тетка Нюша, пущай она до конца расскажет!
Санитарка и сама садилась, слушала и смеялась, а после опять спохватывалась:
– С ума сошли! Она же без халата! А ну, марш отсюдова!
Люська поправляла юбку и, не простившись, убегала.
– Когда придешь, артистка?- неслось вслед.
– Может быть, завтра, а может, никогда...
Больше всего ей нравилось, как голодные мужчины на нее смотрят, и поэтому она возвращалась. Но приставать к ней из-за ее малолетства не решались. Да и палаты были с тяжелоранеными.
Раз Люська чуть не заговорила с матерью про школу. Представила, что сделает мать. Она отодвинет тарелку, будет хмуро молчать, а после скажет:
– Вот спасибо тебе, доченька! Отблагодарила нас с отцом за то, что всю жизнь спину на тебя гнули!..
И будет прикладывать к глазам передник. Мать устала, ни к чему ей забот прибавлять.
В понедельник, после каникул, Люська, как обычно, взяла портфель и отправилась как бы в школу. Погуляла по улицам до десяти, а в десять начинался первый киносеанс. Она взяла самый дешевый билет и уселась в середине восьмого ряда, на свое привычное место. Зрителей было мало, в основном ребятишки из второй смены. А кино очень интересное.