Византийское путешествие

Эш Джон

Аксухи не одиноки: историкам известны по крайней мере, пять других знатных византийских родов турецкого происхождения. Кылыч-Арслан II был не единственным султаном, жившим в Константинополе. В 1196 году его сыну Кейхюсреву I в результате династических раздоров пришлось бежать из Коньи и искать убежища при византийском дворе, где он оставался восемь лет и даже нашел себе в высших кругах невесту. Одна из причин, почему его легко приняло византийское общество, без сомнения, заключалась в том, что он был наполовину греком, как и султан Кейкос II (1246–1257), дважды находивший убежище у своих византийских соседей. Мать Кейкоса была дочерью священника, а среди его окружения преобладали греческие родственники-христиане. В царствование Кейкоса византийское влияние при сельджукском дворе достигло своего

апогея. Это обстоятельство удачно символизируется тем, что Кейкос стал носить пурпурные сапоги, что столетиями было священной привилегией императоров.

Все это вызывало подозрения у его мусульманских подданных-турок. Он и впрямь зашел слишком далеко, но все-таки оставался в пределах традиции. Султаны, даже воюя с Византией, всегда с почтением относились к ней. Они не забывали, что управляют бывшими византийскими землями и называли себя султанами Рума, то есть Рима, и византийцы оставались для них римлянами. Руми принял свое имя, поскольку обрел дом «в земле римлян». Только западные христиане оспаривали у византийцев право на этот гордый титул, и именно они, а вовсе не сельджуки, разрушили в 1204 году Константинополь и осквернили его храмы.

В области взаимоотношений между христианами и мусульманами, греками и турками в Анатолии XIII века Руми являет собой пример одновременно и уникальный, и показательный. Именно в его судьбе толерантная и эклектичная природа сельджукского общества нашла свое самое полное выражение, и очень символично, что бирюзовый купол его мавзолея до сих пор возвышается над крышами старой Коньи. Сюда устремляются все взоры. На фотографиях бирюзовый цвет выглядит, пожалуй, аляповато, но в прозрачном воздухе, при ярком свете анатолийского солнца он – словно крик радости. Даже для совершенно равнодушного к религии туриста мавзолей Руми остается трогательным знаком содружества религий и рас.

Я приближался к усыпальнице Руми с некоторым волнением, поскольку знал, что она до сих пор является местом поклонения, и не представлял себе, как паломники отреагируют на появление среди них неверного. Как я уже отмечал, Конья – очень консервативный город.

Появившись задолго до открытия мавзолея и сжимая в руке вместо щита томик стихов Руми, я обнаружил небольшую толпу, уже успевшую собраться у ворот. Целые семьи решили посвятить этот день Учителю. При этом все выглядели довольно мирно и дружелюбно и смотрели на меня без тени подозрения. Я подумал, что Руми, при всем своем величии поэта и мистика, не был запретной фигурой, а потому нет никаких причин видеть в посещении его могилы лишь исполнение мрачного религиозного долга. Вскоре ворота отворились, и мы всей толпой почтительно вошли внутрь. Позади двора, который мы пересекли, обнаружилась череда просторных сводчатых ниш. Турки немедленно вооружились фотоаппаратами: повсюду засверкали вспышки, и я как-то сразу успокоился.

Я увидел выставку костюмов, ковров и музыкальных инструментов, где особое внимание уделялось флейте ней, чьи дикие и меланхоличные звуки сопровождают танцы дервишей. Кроме того, там демонстрировались огромные, как я сперва решил, стеклянные вазы, на деле оказавшиеся старинными лампами. Ну и, разумеется, я посетил гробницы. Гробницу отца Руми, стоящую вертикально в знак его посмертного удивления достижениями сына. И гробницу самого Руми, своеобразный саркофаг, богато убранный красным, голубым, зеленым и золотым и увенчанный огромным тюрбаном. Над ней был напоминающий пчелиные соты расписной свод. Люди толпились перед гробницей, стараясь подойти как можно ближе, но все происходило без толчеи и с искренней добротой к чужакам и неверным, как того и хотел Руми. Я тоже был паломником. Не испытывая религиозного благоговения, я был счастлив выразить свою признательность поэту, написавшему:

Я ночи долгие с отшельниками длил,С язычниками торжища делил.Я – ревности очей зеленый свет, я – лихоманки жар,Я – облако и дождь. Я засыпал в лугах,И смерти скорбный прах еще моих не помечал одежд,И вечности поля дарили мне сокровища цветка.

Руми

верил, что Господь забрал его из родного Хорасана и привел в «землю римлян», чтобы он «мог смешаться с ними и научить добру». При этом его понимание добра было исключительно свободным, и единственные признаваемые им методы сводились к человечности, дружелюбию и доброму примеру. Косные мусульмане, убеждавшие друг друга в своем изначальном превосходстве над неверными, служили мишенями его испепеляющего презрения. Руми не уставал напоминать им: «Хоть дорог и много, но цель одна. И разве ты не видишь, как много путей ведут к Каабе?» Он верил, что «любовь к Создателю дремлет во всем мире и в каждом человеке», а в строках своего великого «Дивана Шамса Тебризи» зашел так далеко, что слова «иудей», «христианин» и «мусульманин» назвал «ложными определениями». Отношения Руми с христианской общиной Коньи были очень тесными. Среди его учеников были греческие художники, архитекторы и мастеровые, и он усердно привечал священников и монахов, к которым относился с величайшим уважением. Рассказывают, что однажды Руми приветствовал монаха из Константинополя, поклонившись ему тридцать семь раз. Даже христиане, остававшиеся непоколебимыми в своей вере, были очарованы его поучениями и исключительным обаянием личности. Излюбленным прибежищем Руми служил монастырь Святого Харитона на вершине холма недалеко от Коньи. Ученый настоятель монастыря был его близким приятелем, и оба могли целые дни проводить в совместных молитвах и беседах. Так стоит ли удивляться, что христиане Коньи не просто уважали Руми, но и любили его.

О силе этой любви можно судить по разыгравшимся на его похоронах событиям.

Хлеб и свирель

После того как тело Учителя положили на носилки, все – и благородные люди, и простолюдины – обнажили головы. Мужчины, женщины и дети собрались на улицах города и подняли такой шум, словно началось Второе пришествие. Все рыдали, а мужчины с криками и слезами (столь велика была их печаль) шагали перед носилками, раздирая свои одежды и оставаясь почти обнаженными.

* * *

Пришли все: христиане и иудеи, греки, арабы и турки – и все они проходили перед телом Учителя. Христиане несли, высоко подняв, свои изысканно украшенные священные книги. Они пели стихи Псалтири, Пятикнижия и Евангелия и выражали скорбь согласно своему обычаю. И мусульмане не могли прогнать их, хотя пытались сделать это ударами посохов или плоской стороны мечей.

Шум был так велик, что достиг слуха султана в уединении его дворца, и он, призвав христианских монахов и священников, захотел узнать, что это событие для них означает и знают ли они, что Учитель был мусульманином и почтенным имамом.

Они отвечали:

«В нем мы постигаем подлинную природу Иисуса нашего Спасителя и Моисея. В нем обрели мы то же руководство, что дают нам Пророки, чьи слова мы читаем в своих книгах. Если вы, мусульмане, называете Учителя новым Магометом, то мы, христиане, видим в нем Иисуса наших дней. Если вы – его ближайшие друзья, то мы в тысячу раз большие, любящие его помощники и ученики. Вот что он сказал: «Семьдесят две школы услышали свои собственные тайны от нас. Мы – словно свирель, звучащая в согласии с двумя сотнями религий».

Учитель наш – это Солнце Истины, сияющее смертным и подающее им благодеяния. Не весь ли мир любит солнце, равно освещающее бедных и богатых, христиан и мусульман? Учитель наш – и солнце, и окно, сквозь которое проходит солнечный свет. Он – хлеб, необходим всем живущим. Возможно ли, чтобы голодный бежал от хлеба? Вот так и наш Учитель необходим нам».

Султан все это время молчал, и все его визири молчали вместе с ним. Вдруг зазвучала свирель, и двадцать хоров лучших певцов запели написанные Учителем слова: