Византийское путешествие
Шрифт:
– Царь Царей ждет тебя. Сними свой венец…
В день коронации Льва царило всеобщее ликование, один только Феодор Сантаварин хранил среди радостных криков молчание. На то были веские причины, ведь Лев не забыл ни то, как он томился в тюрьме, ни то, как к его лицу подносили раскаленное железо. Вскоре нашелся повод арестовать Феодора и обвинить в измене. Никаких сомнений в его виновности не было. Лев вынес обычный приговор, и человека, при помощи которого покойный император сподобился увидеть призрак Константина, лишили зрения. Последние тридцать лет своей жизни он провел в ссылке. Во мраке.
Аморион. Часть I: Императоры и образы
Как ни интересно было в Афьоне, Аязине и Мидас Шехри, я приехал сюда вовсе не ради них. В окрестностях Афьона я оказался в надежде отыскать развалины Амориона – города, чье имя эхом отдается в истории Византии VIII и IX столетий. К сожалению, я не знал, где мне его искать. В единственном путеводителе, где вообще упоминается про Аморион, сказано, что тот находится в сорока километрах к юго-западу от Сиврихисара: этот городок располагается приблизительно в ста двадцати
Аморион был столицей фемы Анатоликон, а в начале VIII столетия – величайшим городом Анатолии. Он был связан с императорами Львом III, Константином V и Феофилом, причем самым тесным образом: последний в этом городе родился, а прямые потомки Феофила – Аморейская династия – носили его имя. Все три императора были иконоборцами.
Истоки иконоборчества теряются в тумане, и поздние византийские авторы, все как один его противники, намекают на каких-то иудейских чародеев, хотя христианская церковь с самого начала своего существования опасалась того, что почитание икон может привести к идолопоклонству, открывающему путь к язычеству. Эти опасения с особой силой ощущались в Анатолии, в частности во Фригии. Епископ Наколеи одним из первых предал иконы проклятию, и вскоре, в 726 году, Лев III издал эдикт, запрещающий изображения Христа, Богоматери и святых в человеческом облике. Особо почитаемая мозаичная икона Спасителя над воротами Большого дворца была уничтожена, после чего народ в Константинополе взбунтовался, но в Анатолии нововведение восприняли с одобрением. Сторонники иконоборчества видели в нем очищение церковного учения, а его правоту доказывали блистательными военными победами над арабами и болгарами, что было несомненными знаками Божественного благоволения. До своего вступления на престол Лев был стратегом (губернатором и командующим войсками) фемы Анатоликон, и его прежняя резиденция Аморион превратилась в один из оплотов нового учения, оказывая поддержку всем реформам Льва и последующим действиям его сына Константина V.
Халиф Язид II (720–724) всего за пять лет до иконоборческого эдикта Льва издал указ, запрещающий изображать людей в любых произведениях искусства, но современные исследователи не видят оснований искать источники иконоборчества за пределами империи. Впрочем, они не придают особого значения и оскорбительным слухам, распространявшимся византийскими авторами – почитателями икон – о Константине V, которого они наградили унизительным прозвищем Копроним (буквально «дерьмоименитый»). Разногласия во мнениях налицо. Считается, что иконоборцы были по-пуритански нетерпимы к изображениям, а значит, и к искусству в целом. Норвич даже предполагает, что восстановление в 843 году иконопочитания было реакцией «артистических натур… так долго страдавших без зримых образов прекрасного», но приведенные им свидетельства это предположение опровергают. Императоры-иконоборцы отвергали иконы, руководствуясь богословскими принципами, тогда как светская живопись неприятия у них не вызывала. Константин V, уничтожив множество мозаик религиозной тематики, тут же заменил их другими, на светские сюжеты. Церкви были украшены пышными композициями из листвы, фруктов, цветов и птиц. Дворцы и общественные здания изобиловали сценами охоты, состязаний колесниц, военных побед и жанровых сценок, почерпнутых из эллинистической культуры. Как ни печально, ни одна из этих мозаик не дошла до наших дней, хотя об их существовании известно даже из враждебных Константину источников. Что касается последнего иконоборца Феофила, то он был большим ценителем красоты и настоящим эстетом.
Феофилу исполнилось семнадцать лет, когда он занял трон, но этот образованный юноша с самого начала вынашивал честолюбивые замыслы в отношении архитектуры, и величайшее возрождение искусств, обычно связываемое с Македонской династией (с 866 года), берет начало в его правление, со строительства Жемчужины – исключительной по красоте анфилады залов в окрестностях Большого дворца, украшенных мозаиками с изображениями зверей. Вслед за Жемчужиной последовало возведение Камиласа – трехэтажного строения, где на стенах имелись мозаичные сцены сбора фруктов, а детская была расписана фресками. Феофил распорядился соорудить фонтан в виде золотой шишки и устроить искусственный сад с деревьями из драгоценных металлов. Феофил, который наполнил свой тронный зал золочеными бронзовыми фигурками движущихся при помощи хитроумных механизмов птиц и львов, должно быть, с удивлением узнал бы, что иконоборчество предполагает враждебность к искусству. Ни один из его предшественников не выказывал такого вкуса и такой выдумки. Среди прежних василевсов были великие строители, но Феофил проявил себя в архитектуре как выдающийся талант. Однажды, нарушив клятву супружеской верности в объятиях красивой служанки, он, дабы искупить свою вину и доказать любовь к семье, выстроил павильон Карианос исключительно для своих дочерей. Дворец Бриас на азиатском
Аморион. Часть II: Поля скорби
Эмирдаг – милый суетливый рыночный городишко с широкой главной площадью. Ко всему прочему он изобилует такси. За несколько минут мы отыскали водителя, знавшего, где находится Аморион, и погнавшего машину на восток через равнину, оглашая окрестности громовыми звуками радио. На юге голубеет гора Эмирдеде, впереди низкое каре холма разорвано узким проходом, за которым видны дома деревни Хисаркой, сгрудившиеся на фоне холма и защищенные несколькими тополями и ивами. Даже в июне деревня выглядит заброшенной, а уж в зимнее время жизнь в ней, вероятно, совсем замирает. Невозможно было себе представить, что некогда здесь стоял большой город, обороняемый императорами и осаждаемый халифами, что этот длинный плоский холм за деревней и был Аморионом!
Поскольку никакой дороги к развалинам не было, мы просто перелезли через изгородь и побрели по высокой траве к вершине холма, где нас грубовато приветствовали трое седых пастухов. Две телочки резвились, словно школьницы на перемене, овцы паслись среди маков и чертополоха у фундамента Амориона. Этот фундамент виден на всем его протяжении вдоль холма и свидетельствует о том, что стены были сложены из битого камня и облицованы плотно пригнанными тесаными плитами. На северо-восточном склоне холма маячит огрызок некогда возвышавшейся там башни.
Внизу в долине трудилась в поле какая-то женщина в сопровождении черной собаки, и их присутствие лишь подчеркивало необозримость расстилающегося за долиной пространства. Берущие здесь свое начало ручьи печально струятся на север и восток, впадая в конце концов в реку Сакарью, которая гигантскими петлями устремляет свои воды в Черное море. Рядом со стеной возвышается одинокий камень-монолит – надгробие с соскобленной надписью, сохранившее, тем не менее, в центральном углублении крест. Я подумал было, что это все, но на южной стороне холма наткнулся на глубокий раскоп, которого, если верить Норвичу и Манго, здесь быть не должно. Археологи обнажили одни из городских ворот с участком мощеной улицы, ограниченной по бокам несколькими помещениями правильной формы, где, возможно, находилась стража. Одни сооружения выполнены из тщательно пригнанных рядов тесаных камней, другие производят впечатление в спешке сложенных из случайных материалов, включая шесть надгробных памятников, на одном из которых сохранились углубленные панели в обрамлении изысканно вырезанных цветочных гирлянд.
Лишь оглядев окрестности, я понял, какую огромную площадь занимал Аморион. Он не ограничивался вершиной холма, как я сначала подумал: на равнине под нами виднелась линия крепостной стены, окружавшая широкое пространство. Это был нижний город, площадь которого в несколько раз превышала площадь акрополя, откуда мы вели наблюдение. Куски мрамора исключительной красоты, пронизанного пурпурными прожилками, лежали в траве вдоль выкопанных археологами траншей. Профессор Манго явно ошибался: по масштабам раннего Средневековья Аморион – очень большой город. Когда Аль-Мутасим взял его, здесь находилось семьдесят тысяч человек, и даже если принять в расчет посланные Феофилом для защиты города подкрепления и нашедших здесь убежище жителей окрестных деревень, все равно его постоянное население насчитывало около тридцати пяти тысяч. Очень немногие из них пережили события августа 838 года.
Феофил, узнав о вторжении халифа и о том, в каком направлении движется его армия, предпринял отчаянную попытку отразить наступление арабов в Дазимоне, располагавшемся неподалеку от современного Токата в северо-восточной Анатолии, но его солдат обуяла паника под градом стрел, которые обрушили на них тюркские кавалерийские части, бывшие вспомогательными отрядами в арабском войске. Сам император чудом спасся от смерти. Его воины разбежались кто куда, разнося слухи о гибели Феофила. Пришлось ему вернуться в столицу, чтобы показаться народу и усмирить зреющее беспокойство. Аморион остался брошенным на произвол судьбы, и Аль-Мутасим прибыл туда в первых числах августа. Он тут же пустил в действие осадные машины, но городские укрепления были очень внушительные, и целых две недели халиф не мог добиться успеха, пока предатель не указал ему слабое место в крепостных стенах, где они были подмыты ручьем. Вскоре здесь был пробит пролом, и 15 августа арабская армия ворвалась в город. Защитники Амориона собирались дать последний бой в монастыре, но арабы подожгли его, и солдаты сгорели вместе с монахами. Погибло тридцать тысяч человек, более тысячи женщин подверглись насилию. Награбленное добро было поделено между победителями, город сровняли с землей. Оставшихся жителей арабы взяли с собой, когда внезапно отступили через анатолийскую пустыню, так как до халифа дошел слух о готовящемся нападении византийцев и терять время было опасно. Часть пленников бежала, остальных бросили умирать в испепеляющей жаре анатолийского августа. Еще шесть тысяч были без всякой причины обезглавлены. Легенда повествует о том, что вместе с халифом до Самарры добралось всего сорок пленников, но и тех за их отказ принять ислам семь лет спустя казнили.