Визит лейб-медика
Шрифт:
Она поддерживала его пока не прибыли вызванные на помощь.
— Любимый мой, — сказала она, — ты думал, что я упаду? Но я не упала. Я не хочу потерять ребенка. Поэтому упал ты.
Он лишь сказал:
— Кажется, мое счастье мне изменило.
Он сам принимал у нее роды.
На костылях, у постели королевы, Струэнсе засвидетельствовал рождение своей маленькой дочки.
Он вытащил ребенка, ему казалось, что это было именно так, он вытащил своего ребенка, и это внезапно его совершенно ошеломило;
Таким его прежде никто не видел, и об этом долго говорили; для некоторых это стало доказательством.
Но он плакал. Это был ребенок. Он вытащил из нее вечную жизнь, их девочку, которая была его вечной жизнью.
Потом он взял себя в руки и сделал то, что должен был сделать. Он вошел к королю Кристиану VII и сообщил, что его королева, Каролина Матильда, родила ему наследницу, разрешилась девочкой. Король казался совершенно безразличным и видеть ребенка не захотел. Позже, тем же вечером, у него снова сделался приступ нервозности, и он вместе с негритенком Моранти забавлялся тем, что переворачивал в парке статуи.
Девочку окрестили Луизой Августой.
4
При дворе в Копенгагене в течение двадцати четырех часов стало известно, что ребенок Струэнсе и королевы родился. Вдовствующая королева немедленно призвала Гульберга.
Она сидела вместе со своим пускающим слюни и лепечущим сыном которому она в эту минуту опасности не уделяла ни взгляда, но которого все время крепко держала за левую руку. Она начала с того, что сказала, что этот ублюдок является позором для страны и королевского дома, но что сейчас ей хотелось бы иметь целостную картину.
Она потребовала анализа ситуации и получила его.
Гульберг доложил.
После алжирской авантюры, когда датская флотилия была направлена в Средиземное море и значительная ее часть была разбита, возникла серьезная необходимость восстановления флота. Проблему изложили Струэнсе, и он ответил на это двумя документами. Один из них запрещал производство спиртного на основе зерна и частное самогоноварение. Второй оповещал о том, что он собирался не только наполовину урезать штат придворных, но и сократить военную часть флота. Это означало, что верфь на Хольмене должна была прекратить свою работу. Рабочие, особенно призванные из Норвегии матросы, были вне себя. Гульберг несколько раз сносился с ними. Его также посетила их делегация.
Они спрашивали, верны ли слухи, утверждающие, что Струэнсе держит короля под арестом и намеревается его убить.
Гульберг на это «мимикой и жестами» намекнул, что это правда, но что необходимо тщательно спланировать и продумать меры по защите государства и королевского дома. Он сказал им, что разделяет их возмущение по поводу того, что они лишились работы на верфи. Что касается блуда
Они готовят восстание. Рабочие намереваются двинуться на Хиршхольм.
— А там, — спросила вдовствующая королева, — они собираются его убить?
Гульберг на это, безо всякой улыбки, сказал:
— Восстание недовольного народа против тирана всегда непредсказуемо.
И, как бы между прочим, добавил:
— Его можно лишь инициировать и направить.
Новорожденная девочка спала, и ее дыхание было ему слышно лишь когда он прикладывал к ней ухо. Ему казалось, что она прекрасна. Значит, у него, в конце концов, все-таки появился ребенок.
Все было так спокойно в это лето.
О, как бы ему хотелось, чтобы так могло быть всегда.
Но около девяти часов вечера 8 сентября 1771 года через ведущий на остров мост к Хиршхольмскому дворцу прибыла карета; это был граф Рантцау, немедленно пожелавший поговорить со Струэнсе. Рантцау был взбешен и сказал, что хочет «выяснить отношения».
— Ты окончательно сошел с ума, — сказал он. — Копенгаген полон памфлетов, открыто обсуждающих твою связь с королевой. Всякий стыд уже отброшен. Запрет на самогон их просто взбесил. На некоторые подразделения армии, однако, еще можно полагаться, но как раз эти подразделения ты и распустил по домам. Почему вы сидите здесь, а не в Копенгагене? Я должен это знать.
— На чьей ты стороне? — спросил Струэнсе.
— Я бы тоже хотел задать этот вопрос. Ты знаешь, что у меня есть долги. Поэтому — поэтому!!! — ты вводишь закон, который говорит, что «юридическое право во всех долговых тяжбах должно осуществляться, невзирая на сословную принадлежность или личные заслуги дебитора», что звучит красиво, но введено, как я полагаю, только чтобы разорить меня. Твой главный умысел! Умысел! На чьей же стороне ты? Я хочу это знать сейчас, прежде чем… прежде…
— Прежде, чем все рухнет?
— Сперва ответь.
— Я не пишу никаких законов ради тебя. И никаких ради тебя не изменяю. Мой ответ — нет.
— Нет?
— Нет.
Последовало долгое молчание. Потом Рантцау сказал:
— Струэнсе, со времен Альтоны ты проделал долгий путь. Невероятно долгий. Куда ты собираешься идти теперь?
— Куда собираешься идти ты сам?
Тогда Рантцау поднялся и кротко ответил:
— В Копенгаген.
С этим он ушел и оставил Струэнсе в одиночестве. Тот пошел в свою комнату, лег на кровать и стал смотреть в потолок, стараясь вообще ни о чем не думать.
Тем не менее, он раз за разом думал то же самое. И это было: я не хочу умирать. Что мне делать.
«Защитить фланги», сказала она.
Но сколько же этих флангов надо защищать. И эта усталость.
Он не покинул королевский кортеж в Альтоне. Он избрал визит в действительность. Как ему было с этим справиться?