Визит лейб-медика
Шрифт:
Статуи попытались было получше закрепить веревками, чтобы их было не перевернуть, но из этого ничего не вышло. Это было бессмысленно. Статуи приходилось поднимать после опустошительных набегов короля, у них даже не пытались восстанавливать повреждения и отбитые части: деформации, появлявшиеся, когда на короля находила меланхолия.
Струэнсе с королевой долго сидели, не говоря ни слова и просто наблюдая за его борьбой со статуями.
Все это было им хорошо знакомо.
— Мы к этому привыкли, — сказала Каролина Матильда, — но мы не должны позволять кому-нибудь, кроме придворных,
— Все ведь знают.
— Все знают, но говорить об этом нельзя, — сказала Каролина Матильда. — Он болен. В Копенгагене говорят, что вдовствующая королева с Гульбергом планируют поместить его в лечебницу для душевнобольных. Но тогда нам обоим конец.
— Конец?
— Сегодня этот Божий избранник скидывает статуи. Завтра он скинет нас.
— Он этого не сделает, — сказал Струэнсе. — Но без Кристиана я — ничто. Если до датского народа дойдет, что Божий избранник — всего лишь сумасшедший, то он уже не сможет протянуть ко мне свою руку и, указывая ею, говорить: ТЫ! ТЫ будешь моей рукой, и ТЫ будешь собственноручно и единовластно подписывать декреты и законы. Он передоверяет право Божьего избранника. Если он окажется не в состоянии, остается только…
— Смерть?
— Или побег.
— Лучше смерть, чем побег, — после некоторого молчания сказала королева.
Через озеро до них донесся громкий смех. Это Моранти гонялся за собакой.
— Такая прекрасная страна, — сказала она. — И такие гадкие люди. У нас еще остались друзья?
— Один или двое, — сказал Струэнсе. — Один или двое.
— Он действительно сумасшедший? — спросила она тогда.
— Нет, — ответил Струэнсе. — Но он не цельный человек.
— Как это ужасно звучит, — сказала она, — цельный человек. Как памятник.
Он не ответил. Тогда она добавила:
— А как насчет тебя?
Она стала сидеть со Струэнсе, когда он работал.
Сперва он думал, что ей хочется быть рядом с ним. Потом он понял, что интересовала ее его работа.
Ему приходилось объяснять, чт'o он пишет. Сперва он делал это с улыбкой. Потом, поняв, что она настроена очень серьезно, стал стараться. Однажды она пришла к нему со списком лиц, которых хотела удалить; он сперва засмеялся. Потом она объяснила. Тогда он понял. Она произвела оценку структуры власти.
Ее анализ его удивил.
Он предположил, что ее очень ясный и очень жестокий взгляд на власть зародился при английском дворе. Нет, сказала она, я жила в монастыре. Где же тогда она всему этому научилась? Она не была одной из тех, кого Бранд обычно презрительно называл «интриганками». Струэнсе понял, что она видит взаимосвязь другого рода, нежели он сам.
Мечта о хорошем обществе, базирующемся на справедливости и разуме, была его прерогативой. Ее занимали инструменты. Именно использование инструментов она называла «большой игрой».
Когда она заговорила о большой игре, он почувствовал неприязнь. Он знал, что это было. Это был отзвук бесед блистательных просветителей в Альтоне, когда он осознавал, что он — всего лишь врач, и молчал.
Теперь он тоже слушал и молчал.
Как-то вечером она
Что все эти принципы правильны, но что он должен разобраться в инструментах. Что он должен видеть механизм, что он наивен. Что его сердце слишком чисто. Чистосердечные обречены на гибель. Он не умеет использовать дворянство. Он должен расколоть своих противников. Что лишение города Копенгагена его административной самостоятельности было безумием и создавало лишних врагов; он только с изумлением и молча смотрел на нее. Реформы, считала она, должны быть направлены и против чего-то, и к какой-то цели. Его декреты струились из-под его пера, но им не хватало плана.
Ему следует выбирать себе врагов, сказала она.
Он узнал это выражение. Он его уже слышал раньше. Он опешил и спросил ее, разговаривала ли она с Рантцау. Я узнаю это выражение, сказал он. Оно не возникло на ровном месте.
— Нет, — ответила она, — но, возможно, он увидел то же, что и я.
Струэнсе пришел в растерянность. Английский посланник Кейт сказал Бранду, будто хорошо знает, что «Ее Величество королева теперь безо всяких ограничений правит страной через министра». Бранд передал это дальше. Неужели это была правда, которую он всячески от себя гнал? Однажды он издал декрет о том, что церковь на Амалиенгаде следовало освободить и превратить в больницу для женщин; он даже вроде бы и не заметил, что это было ее предложение. Это было ее предложение, и он его сформулировал и подписал, полагая, что оно принадлежит ему. Но это было ее предложение.
Неужели он упустил смысл происходящего и утратил контроль? Он толком не знал. Он это от себя гнал. Она сидела напротив него за письменным столом, слушала и комментировала.
Я должна научить тебя большой игре, время от времени говорила она ему, поскольку знала, что он ненавидит это выражение. Тогда он как-то раз, будто в шутку, напомнил ей о ее девизе: «О keep me innocent, make others great».
— Тогда это было так, — сказала она. — Это было при прошлом. Это было так давно.
«При прошлом», часто имела обыкновение говорить она, на своем странном языке. Многое теперь было «при прошлом».
4
Каким немыслимо спокойным сделался этот дворец. Казалось, спокойствие дворца, озера и парков стало частью душевного спокойствия Струэнсе.
Он часто сидел около кровати малышки, когда она спала, и всматривался в ее лицо. Такое невинное, такое красивое. Как долго это будет продолжаться?
— Что с тобой? — однажды вечером нетерпеливо спросила Каролина Матильда. — Ты сделался таким спокойным.
— Я не знаю.
— Не знаешь?!!
Он не мог этого объяснить. Он так мечтал обо всем этом, иметь возможность все изменить, обладать всей властью; но теперь жизнь вокруг стихла. Быть может, так бывает, когда умираешь. Просто сдаешься и закрываешь глаза.
— Что с тобой? — повторила она.
— Не знаю. Иногда мне хочется просто спать. Просто заснуть. Умереть.
— Ты мечтаешь умереть? — сказала она с незнакомой ему резкостью в голосе. — А я нет. Я еще молода.