Вкус свежей малины

Сова Изабеля

Я на секунду задумалась.

— Вывело, на двое суток. Я как раз успела купить юбку и цветы для комиссии. Но сразу же после защиты вся энергия ушла, как воздух из проколотого воздушного шарика.

— Как ты сюда добралась?

— Прибуксировал меня знакомый гомосексуалист.

Губка потер нос, потом опер подбородок на ладони и глянул на меня сквозь раздвинутые пальцы. Знакомый приемчик.

— Ну что ж, Малинка, скажем так. — Что, уже есть какой-то эскиз?

— Эскиз? — Он наморщил брови, но сразу же выдавил очередную измученную улыбку. — Ну да. И собственно этому посвятим

сегодняшний прием.

— Но какие-нибудь лекарства дадите? — поспешила удостовериться я.

— Дам, дам, но сперва несколько слов.

— Инструкция, как принимать?

— Дай мне хотя бы начать. Прерываешь, как твоя мама...

Он тут же умолк.

— А откуда вам известно, что моя мама прерывает? — Я взглянула на него точь-в-точь как тиранозавр рекс. Это называется влиянием масс-медиа на невербальное поведение.

— Я познакомился с ней во время съемок программы о мужчинах-обманщиках. А в последнее время этого все больше и больше. — Губка не стал уточнять, чего все больше и больше.

— «Обманщики и двоеженцы». Как же, видела и сгорала со стыда.

— Твоя мама — необыкновенная женщина. — Губка почему-то покраснел. — Полнейшее слияние перфекционизма и истеричности.

— Да, знаю.

— Чувствительная и одновременно подавляюще сильная.

Он замолчал и вздохнул, как вздыхает человек, измученный жизнью. Стоп, стоп. Что-то я тут не вполне секу. Губка видел мою маму только на съемках программы — и сразу же полная характеристика. Я сказала бы даже, законченная картина. А я? Хожу в поликлинику почти два года, и единственное, что у нас имеется, эскизы, туманные контуры. Как это может быть? Видимо, я — очень сложная личность.

— Да, чувствительная, — признала я, — особенно при свидетелях мужского пола. Но я пришла сюда не затем, чтобы слушать про мою маму.

— Совершенно справедливо, — признал Губка. — Мы собирались набросать эскиз. Но сначала несколько слов о депрессии.

— Я с удовольствием узнала бы, почему она навалилась на меня в середине лета.

— Ты сама как думаешь, почему?

— По идее, я должна бы радоваться. Я закончила институт.

— Правильно, закончила. Что дальше?

— Еще не знаю. Поиски работы, какой-то цели.

— Иными словами, неуверенность. Отсюда страх перед миром и бегство в безопасное укрытие. Некоторые именно так реагируют на большие перемены, даже позитивные. Был у меня пациент, архитектор, который выиграл конкурс на составление проекта. Чрезвычайно важный конкурс, который мог изменить всю его жизнь. На следующий день после оглашения результатов он пришел ко мне, умоляя о помощи. Он внезапно ощутил пустоту.

— А можно эту пустоту как-то заполнить? Например, засыпать лекарствами?

— Лекарства, самое большее, могут сделать так, чтобы ты не думала. Но саму пустоту, — он отрицательно повертел головой, — они не уничтожат.

— А что, ее можно как-то уничтожить?

— Малинка, ты думаешь, что если бы я знал ответ, то сидел бы и выписывал рецепты в обшарпанной студенческой амбулатории?

— Я считала, что вы любите свою работу.

— Мне тоже так казалось. — Губка потер лоб. — Четверть века назад, сразу же после специализации. Я мечтал о работе в университетской клинике,

а оказался в амбулатории. Что ж, думал я, надо полюбить то, что есть, буду беседовать с молодежью, выслушивать их проблемы, предлагать лекарства. Мне и в голову не приходило, что работа в амбулатории может быть такой нудной. Как на заводском конвейере! Каждые пятнадцать минут новый пациент. «Здравствуйте. Фамилия? В чем наши проблемы? С каких пор принимаете лекарства? С какого времени депрессия? С какого времени бессонница?» И так каждый день много лет подряд. Это становится рутиной. Когда-то я мечтал изменить лицо медицины, а единственное, что мне удалось, сменить обивку кресел. — Губка замолчал и взглянул на мою мину. — Мне тоже хотелось бы другой цвет, но на складе был только горчичный.

— И вы, вероятно, огорчались?

— Из-за кресел? — улыбнулся Губка. — Нет, я отнюдь не Петроний[14].

— Я имела в виду жизнь. Несбывшиеся мечты, грандиозные планы.

— У меня было более двадцати лет, чтобы свыкнуться. В этом, собственно, и заключается зрелость.

— Если так выглядит зрелость, то огромное спасибо. Если я должна покорно смиряться с тем, что подсунет мне жизнь...

— Вовсе не должна, ты можешь бороться, — заметил Губка. — В этом и заключается молодость.

20.09. Вот я и борюсь. Дала очередное объявление. Энергично просматриваю газеты. И даже не знаю, кто родился у Бруки.

22.09. Сегодня опять звонок из института.

— Да, слушаю, — произнесла я со сжавшимся сердцем: а вдруг решили отменить результаты защиты?

— Я звоню по поручению профессора. — Ну, точно отменили!!!

— Что-нибудь произошло?

— Профессор спрашивал, не хотела бы ты быть его аспиранткой?

— Он действительно имел в виду меня?

— Вот и я удивилась... То есть ты, Малинка, была хорошей студенткой, тут я ничего сказать не могу. — Пани Чеся принялась выкручиваться и объяснять: — Но чтобы профессор из-за тебя звонил с Тенерифе?

— Меня тоже это удивляет.

— Ну так как? Хотела бы?

Я на миг задумалась. Все-таки какой-то выход. Может, и стипендию получу.

— Когда нужно подавать документы?

— Вообще-то до первого сентября, но, учитывая обстоятельства... — пани Чеся с минуту размышляла, — очень хорошо было бы принести ихсегодня до четырнадцати. Потому что в субботу мы не работаем.

— А собеседование когда?

— В понедельник ровно в двенадцать.

23.09. — И очень хорошо, — подвел итог Лешек, — будет меньше времени огорчаться.

Мы встретились, когда я возвращалась из института.

— Все как-то очень быстро происходит, — начала я, нервно расхаживая по комнате.

— А у меня для тебя тоже есть сюрприз.

— Знаешь, кого родила Бруки?

— Дочку, но я не это имел в виду.

— Я вся внимание.

— Дело выглядит следующим образом. Есть халтура с понедельника. Нужно сопровождать туриста из Дании. Он платит по пятнадцать злотых в час. Я сам бы с удовольствием взялся, но мне опять нужно ехать.