Владимир Набоков: русские годы

Бойд Брайан

В главе 18 Ольга Павловна Зиланова, прощаясь с Мартыном на перроне вокзала в Кембридже, куда они с Соней приезжали его навестить, просит его передать в письме поклон матери; Мартын поклона не передает, вообще письма ему плохо удаются. Он «намарал» несколько строк, и «ему вдруг представилось, как почтальон идет по снегу, снег похрустывает, остаются синие следы, и он об этом написал так: „Письмо принесет почтальон. У нас идет дождь“. Подумавши, он почтальона вычеркнул и оставил только дождь». Мартын обладает воображением, но не может облечь его в слова. До поры до времени кажется, что этим дело и ограничивается, но воображенная Мартыном картина, не воплощенная в слове, отзовется позднее, уже после его исчезновения.

Закончив письмо, он нечаянно поставил в углу конверта кляксу и «сделал из нее черную кошку, видимую со спины». Затем следует неожиданный переход: «Софья Дмитриевна этот конверт сохранила вместе с письмами. Она складывала

их в пачку, когда кончался биместр, и обвязывала накрест ленточкой. Спустя несколько лет ей довелось их перечесть». Это первый отблеск того выходящего за рамки романа времени, когда мать Мартына будет переживать потерю сына. Перечитывая его письма, она «пронзительно вспомнила, как, бывало, она с Генрихом идет по искрящейся дороге, между елок, отягощенных пирогами снега, и вдруг — густой звон бубенцов, почтовые сани, письмо».

Есть здесь ощущение какой-то тайны. Сначала кажется очевидным, что шагающий по снегу почтальон Мартыновых видений был заблуждением, — и только позднее мы убедимся, что Мартыну открылось нечто, чего никто не мог знать: Дарвин, отослав заранее написанные другом открытки, должен в последней сцене романа повторить тот же путь, чтобы сообщить матери Мартына, что ее сын пропал, — он будет идти, оставляя следы на снегу, которые Мартын задолго до этого уже каким-то образом увидел.

Воспоминания госпожи Эдельвейс о письмах Мартына, о разделявших отдельные связки писем каникулах, которые он проводил с ней, служат еще одним переходом во времени — назад к первому его приезду из Кембриджа, к сцене, увиденной его глазами. В Швейцарии «ему мерещилось, что он вернулся в Россию», и, прилаживая новые лыжи, он вспоминает занесенный снегом Крестовский остров в Петербурге и легкие лыжи своего детства. Он размашисто скользит по снегу: «…да, он опять попал в Россию. Вот эти великолепные ковры — из пушкинского стиха, который столь звучно читает Арчибальд Мун». Свежие кембриджские впечатления (профессор, декламирующий Пушкина) мешаются с настоящим, которое взывает к далекому прошлому.

Швейцарский пейзаж, однако, не сразу уходит из повествования: «Крепкий наст сладко засвистел под лыжами, Мартын несся по скату все быстрее, — и сколько раз потом, во сне, в студеной кембриджской комнате, он вот так несся и вдруг, в оглушительном взрыве снега, падал и просыпался. Все было как всегда. Из соседней комнаты доносилось тиканье часов. Мышка катала кусок сахару…». Еще один стремительный переход, и, прежде чем успели остановиться его лыжи, Мартын уже лежит в своей постели в Кембридже.

Воображение Мартына переносит его через границы времени и пространства, дополняет тот узор, смысл которого проявится лишь после его смерти.

Когда Мартын стоит на футбольном поле в Кембридже, защищая ворота Тринити-колледжа, он вновь переходит в мыслях через границу в Россию своего прошлого, своих футбольных грез, которые в настоящем он воплощает в жизнь, той мечты,

которой он, бывало, так длительно, так искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишком поспешно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовлениях к игре: вот натягивает чулки с цветными отворотами, вот надевает черные трусики, вот завязывает шнурки крепких бутс… В детские годы сон обычно наступал как раз в эти минуты начала игры, ибо Мартын так увлекался подробностями предисловия, что до главного не успевал дойти и забывался.

Сейчас, поймав мяч, посланный в его ворота капитаном команды колледжа Святого Иоанна, он подмечает «некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переходить в действительность, как прежде она переходила в сон».

Самая важная мечта Мартына о том, чтобы в одиночку нелегально перейти советскую границу, тоже перейдет в действительность. Для других его поступок остается непостижимым и бессмысленным, однако Набоков видел свою задачу в том, чтобы доказать, что этот молодой человек, который ведет внешне спокойное существование и принимает вроде бы бессмысленную смерть, несет в себе подвиг. Казалось бы, Дарвин призван был совершить великие деяния на земле — он человек действия, герой войны, тогда как Мартын бежит из охваченной гражданской войной России в безопасную Швейцарию; Дарвин — одаренный и оригинальный писатель, тогда как Мартыну не хватает силы воображения, чтобы выразить себя; Дарвину, очевидно, везет в любви, тогда как Мартын навсегда остается в глазах Сони чем-то вроде великовозрастного друга детства. Однако Дарвин довольствуется образцовой невестой, вялой респектабельностью и самодовольными видами на успех в качестве комментатора по экономическим и государственным вопросам. Мартын, с другой стороны, остается верен неугомонному, яркому воображению детства. Не наделенный особыми талантами, Мартын мог бы показаться одним из тех героев Набокова, которые служат противоположностью своему творцу, однако именно он, а

не Дарвин сохраняет верность заповеди Годунова-Чердынцева и самого Набокова: «О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена»⁴⁹. И именно его жизнь оказывается непреходящей победой.

Как это произошло? Когда Мартын уезжает из Берлина, чтобы наяву прожить свою мечту, он исчезает из романа. После его исчезновения Дарвин приезжает в Швейцарию, проходит еловым лесом к усадьбе Эдельвейса и сообщает матери Мартына, что ее сын пропал. Час спустя он возвращается той же тропой, причем тяжелого разговора мы так и не услышали. Осталась лишь картинка с тропой да гнетущее ощущение того, что Мартына нет больше. И это все.

Хотя весь роман и вся жизнь Мартына кажутся длинной чередой грез, которые подготавливают его последнее приключение, перед нами лишь предисловие, основной же текст — переход через границу в Россию и смерть Мартына — отсутствует. Вся суть, однако, именно в этом. Финал означает иррациональное претворение в действительность детской фантазии Мартына: он просто исчезает в картине, словно мальчик в ночной рубашке, который перебрался из постели в нарисованный лес [113] ⁴⁹ .

113

Бартон Джонсон указывает на то, что Мартын с его мечтой о подвиге напоминает кузена Набокова Юрия Рауша, который осуществил роковым образом свою детскую мечту, погибнув в кавалерийской атаке.

Что-то здесь вырывается из силков реализма. Но почему? Почему у Набокова Мартын умирает, сливаясь с узором своей судьбы? Почему писатель лишь намекает на далекую русскую границу по ту сторону швейцарского пейзажа, который мы видим, на далекую смерть по ту сторону жизни, продолжающейся перед нашими глазами?

Именно благодаря тому, что вместо Мартына, переходящего границу, перед нами знакомый швейцарский пейзаж, где его больше нет, и создается впечатление, что он воплотил в жизнь детскую фантазию о мальчике, который исчезает в картине, висящей на стене. Исчезновение Мартына оказывается исполнением его, казалось бы, неосуществимой мечты: сама по себе невозможность прочесть «главную часть текста» его приключенческой повести, увидеть, хотя бы мельком, как он переходит через границу, становится завершением этой повести. Неожиданный поворот логики — и все, что происходило до того, как Мартын перешел границу жизни и смерти, вдруг ретроспективно превращается в основной текст, в ту картину, где он исчезает, в триумф мечты. Что же Набоков хотел этим сказать?

Два фрагмента из более поздних произведений могут подсказать ответ на этот вопрос. Синеусов в «Ultima Thule» просит Фальтера, чье сознание, кажется, зашвырнуло его в такие сферы бытия, где ему открылись все загадки мира, сказать ему, что «жизнь, родина, весна, звук ключевой воды или милого голоса — все только путаное предисловие, а главное впереди». «Перескочите предисловие, — отвечает на это Фальтер, — и дело в шляпе»⁵⁰. В «Смотри на арлекинов!» Вадим заявляет, что «в этом-то и состояло простое решение, что и бухта, и боль, и блаженство Безвременья — все они открываются первой буквой бытия»⁵¹. Быть может, то, что лежит по ту сторону смерти, и есть основной текст, а жизнь лишь предисловие к нему, поскольку после смерти жизнь можно прочитать в любом порядке — с начала до конца и с конца до начала, так что вневременная версия жизни сама становится главным, недосягаемым в земном времени текстом, через который просвечивает неповторимый замысел жизни.

Мартын, этот, казалось бы, рассудочный молодой человек, смотрит на мир как на рискованное приключение, когда то, что находится рядом, не должно восприниматься как нечто рядовое, когда хрупкому настоящему угрожает, с одной стороны, прошлое, уже закрытое от нас, а с другой — будущее, в которое мы не в состоянии заглянуть. Всю жизнь он тайно путешествует из близкого в далекое, из настоящего в память о прошлом или мечты о будущем. Он добирается до Швейцарии, не успев покинуть Грецию, или переносится в швейцарскую осень, тогда как его телесная оболочка пребывает в Кембридже. Он переживает взрослую любовную связь, оставаясь ребенком, и возвращается в мечту из своего русского детства, стоя на футбольном поле в Англии. Он сочетает в себе все, что есть героического даже в воображении, не наделенном, как представляется, особой силой, и в конце романа смело переводит всю свою жизнь в неизвестное будущее и — через закрытую границу — в прошлое, в смерть, где, быть может, сосуществуют все временные планы его жизни и где хранится вся картина.