Владимир Набоков: русские годы

Бойд Брайан

Тут я не выдержал: «Скажите, как ваше имя?» Смотрит он и отвечает: «Я — Ченстон». Мы обнялись.

Своей последней строчкой Сирин приглашает в союзники Пушкина (который выдал гениального «Скупого рыцаря» за перевод из некоего вымышленного им Ченстона) и выступает как против самого Адамовича — утверждавшего, что пушкинское гармоническое искусство более не актуально в усложнившемся мире, — так и против дружка Адамовича Георгия Иванова [118] . Сирин вступает в союз и с Владиславом Ходасевичем, величайшим поэтом и, по мнению многих, крупнейшим критиком русского зарубежья, который, так же

как и он, был предан пушкинскому времени, пушкинскому искусству, пушкинской жизни. В своих стихах Ходасевич смог сохранить необыкновенную пушкинскую прозрачность и изящество формы, но в то же время в ужасе бежал от того светлого и яркого мира, который Пушкин славил. Хотя и не чуждый настроениям Адамовича, Ходасевич утверждал, что для создания хороших стихов требуется нечто большее, чем переполняющие сердце чувства, — мастерство, в котором Пушкин не знал себе равных в русской поэзии.

118

В «Калмбрудовой поэме» Иванов представлен под маской Джонсона (английский эквивалент его русской фамилии), критика, побитого шандалом за «крапленую статью», — очевидный намек на злобную статью Иванова в «Числах», вызвавшую почти всеобщее негодование в литературных кругах.

С середины 1920-х годов Ходасевич и Адамович вели между собой окопную войну, отстаивая одну свою позицию за другой в жестокой борьбе. Что касается Сирина и Ходасевича, которые тогда еще не были лично знакомы, то их сближало уважение к литературному мастерству. В своих рецензиях Сирин хвалил поэзию Ходасевича, а Ходасевич — сиринскую прозу, причем обоих возмущало, что Адамович (при поддержке Иванова) способен был разгромить работу другого только потому, что она хорошо сделана. Набоков своим «„Я — Ченстон“. Мы обнялись» давал понять, что он будет бороться вместе с Ходасевичем под знаменем Пушкина.

В «Ночном путешествии» был и еще один, не столь серьезный, игровой план. Сирин прочел его в Клубе поэтов, предварительно упомянув несколько придуманных им эпизодов из жизни Калмбруда. Потом он признался в мистификации, в которую все поверили, как поверил в подлинность «перевода» из «Калмбрудовой» драмы его отец десять лет назад²³.

IV

17—26 сентября Набоков написал рассказ «Занятой человек»²⁴. Герой рассказа граф Ит, одинокий тридцатидвухлетний эмигрант, внезапно явственно вспоминает свой отроческий сон о том, что ему суждено умереть в тридцать три года. Сон не выходит у него из головы, его охватывает паника, он воображает самые невероятные смертельные опасности, целый год он живет в преддверии ада. Лишь в день тридцатичетырехлетия ужас оставляет его.

Рассказ можно прочесть как притчу в духе черного юмора об абсурдности попыток выстроить свою жизнь или — как это делает герой — отгородиться от нее из страха смерти, однако благодаря набоковскому стилю повествование приобретает дополнительные смыслы. Мысль все бьется и бьется в стены своей тюремной камеры, наталкиваясь на одну набоковскую тему за другой: судьба, одиночество, смерть, сознание, время. Как-то ночью граф Ит «засмотрелся на твердь и вдруг почувствовал, что больше не может выдержать бремя и напор своего человеческого сознания, этой зловещей, бессмысленной роскоши». Он без устали ищет знаки приближающейся смерти, но понимает, что «чем больше уделять внимания совпадениям, тем чаще они происходят». Отпраздновав свое тридцатичетырехлетие, рано утром он наконец вздохнул с облегчением и задремал. Когда он проснулся, воспоминание о сне угасает и остается лишь ощущение, «будто он чего-то недодумал». Потом, словно герой окончательно забыл страх смерти, целый год терзавший его, жизнь возвращается в свою колею.

В финале этого непростого произведения обращают на себя внимание две детали. Множество явно пророческих знаков, число которых увеличивается к концу рассказа, указывает на то, что герою даровано продление жизни. В новом соседе по квартире, Иване Ивановиче Энгеле, можно было бы увидеть посланника Бога или судьбы, своего рода ангела-хранителя. На следующий день после дня рождения, миновав опасный рубеж, граф замечает в прихожей на столике распечатанную телеграмму, накануне полученную Энгелем: «Soglassen prodlenie». Однако теперь, когда страх оставил графа, и этот, и другие знаки ускользают от него. Может быть, по мысли Набокова, и то, что происходит

вокруг нас, — это знаки судьбы; может быть, сверхъестественное ближе, чем мы думаем, но, запертые внутри земной жизни, мы не в состоянии разглядеть ключи от тайны бытия. Та же тема вновь прозвучит в более позднем рассказе Набокова «Сестры Вейн», в финале которого герой, тоже задремавший на рассвете после бессонной ночи, видит «желтые сны», оставляющие у него ощущение, «будто он чего-то не понял, не додумал» [119] .

119

В снах героя «Занятого человека» «было все как-то мягко, и светло, и загадочно»; во сне, который увидел рассказчик из «Сестер Вейн», «все казалось размытым, окутанным жёлтым туманом, неосязаемым».

Быть может, лучше всего можно выразить подлинный смысл этого рассказа, вспомнив две строчки из «Бледного огня»: «Мы умираем ежедневно; забытье питают / Не мертвые кости, но спелые кровью жизни»²⁵. Забытье обступает нас каждое мгновение; каждое забытое мгновение уходит в могильный холод прошлого. Одержимый мыслью о смерти, притаившейся в будущем, которое ему не дано знать, герой рассказа игнорирует свое настоящее и отвергает прошлое, приговаривая таким образом каждый свой день к смерти забвения.

V

В конце 1931 года Берлин переживал серьезные трудности. Число безработных в Германии достигло пяти миллионов. Повсюду были открыты благотворительные столовые для бедных. Тысячи квартир пустовали, поскольку берлинцы переселялись в жилье подешевле или вовсе покидали город. В то время как страна пыталась решить, склониться ли ей вправо или влево, все больше распоясывались политические хулиганы. Фашиствующие студенты вышли на улицы; в начале октября была разгромлена — как считалось, коммунистами — редакция «Руля», весь год и без того едва сводившего концы с концами²⁶. Когда 20 октября вышел номер «Последних новостей» с «Занятым человеком», «Руля» уже не существовало.

Между тем воображение уносило Набокова далеко на другие континенты. В конце октября — начале ноября он закончил рассказ «Terra Incognita»²⁷. Путешественник-натуралист, гибнущий от лихорадки в тропических топях, описывает последние часы своей жизни. В его галлюцинациях навязчиво проступает спальня, и можно предположить, что он болен и лежит в постели в каком-нибудь европейском городе, а джунгли видит в бреду. В рассказе содержится, кажется, достаточно доказательств в пользу этого предположения, однако сам повествователь его отвергает: «Я понял, что назойливая комната — фальсификация… что подлинное — вот оно: вот это дивное и страшное тропическое небо…» Подобно пробудившемуся от сна китайскому мудрецу Чанг Су (Кто я? Человек, которому приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она человек?), «Terra Incognita» наводит на мысль, что постичь реальность можно, лишь шагнув за ее пределы, однако нам не дано сделать этот шаг при жизни.

Рассказ мог бы остаться головоломкой в духе Борхеса, если бы набоковская страсть к далеким путешествиям и к природе не превратила его в нечто другое — в героическую драму, которая разыгрывается на фоне пышной тропической природы, придуманной с такой изобретательностью, на которую способна лишь фантазия натуралиста. И сказочная экзотика рассказа, и его колебание между двумя реальностями — от комнаты с занавешенными окнами к непроходимым землям — служат подготовкой к той рискованной экспедиции, которая будет предпринята в великолепной второй главе «Дара».

Остановились типографские станки «Руля», закрыли двери русские кафе, все меньше и меньше зрителей собирали русские концерты и представления, но русский Берлин не сдавался²⁸. Возможностей для публикаций почти не осталось, и, чтобы собрать хоть какие-то средства для наиболее нуждающихся литераторов, пришлось провести Бал прессы, который год назад не состоялся из-за экономических трудностей. Тонкий еженедельник «Наш век», в редакцию которого входили Офросимов и Савельев, попытался заполнить пустоту, образовавшуюся с закрытием «Руля». Пока, по крайней мере, удалось уцелеть Кружку Айхенвальда, где в середине ноября при переполненном зале Набоков прочел фрагменты «Камеры обскуры»²⁹.