Владимир Набоков: русские годы

Бойд Брайан

Тем не менее в романе есть блестящие психологические и композиционные находки. После того как беременную жену Кречмара увезли в клинику, его терзает мысль, что она может умереть в родах, и одновременно искушение привести в дом какую-нибудь женщину. Когда восемь лет спустя умирает дочь Кречмара и он стоит у ее постели, Магда и Горн, воспользовавшись его отсутствием, поступают так, как когда-то хотелось поступить ему. С особым мастерством написана страшная сцена, когда Кречмар узнает о своей слепоте: писатель ни разу не употребляет слова «слепой», словно боясь подменить расхожим понятием смятение своего героя, всю необычность ощущений, которые он испытывает.

Работая над «Камерой обскурой», Набоков мыслил кинематографическими

образами¹⁴. Кречмар влюбляется в капельдинершу, которая мечтает стать фильмовой дивой, и с этого момента герои начинают превращать свой мир в некую киновульгарность. Сюжет развивается с поистине кинематографической скоростью, а лаконичный стиль романа позволяет перенести его на экран без особых потерь. Образы света и тьмы, зрячести и слепоты, карикатуры, кино и кабаре могли бы найти отклик у какого-нибудь талантливого и изобретательного режиссера. Всего через два года после рождения звукового кино Набоков придумывает такую кульминационную сцену (неудавшаяся попытка Кречмара убить Магду, «увиденная» невидящими глазами героя), которая при перенесении ее на экран потребовала бы затемнения, тишины, заряженной ненавистью и нарушаемой дыханием, звуками борьбы, двумя выстрелами — причем все эти звуки усилены обостренным слухом Кречмара.

Хотя «Камере обскуре» не повезло с единственной экранизацией, роман тем не менее мог бы стать основой великолепного фильма. За кинематографичность пришлось расплачиваться литературе. По сравнению с другими набоковскими произведениями роману недостает плотности материи, композиционной отточенности. Послушная хлопкам кинематографической «хлопушки», «Камера обскура», в отличие от других произведений писателя, не способна распахнуть все ставни, люки и двери сознания.

III

С приходом первых теплых дней в начале мая 1931 года на Курфюрстендам вновь появились вынесенные из кафе столики, но ненадолго — скоро вернулись дожди, холод, слякоть. Однако к концу мая Набоков уже успел загореть на груневальдском солнцепеке¹⁵. Один знавший Набокова русский эмигрант вспоминает, как встретил его однажды на берегу озера: «Кажется, мы оба солнцепоклонники», — проронил Набоков; а читатели «Дара» помнят, как в жаркие майские и июньские дни Федор «наливался пламенем» в Груневальде¹⁶.

Пошла четвертая неделя июня, когда Набоков закончил рассказ «Обида» (в переводе на английский он получил название «A Bad Day» — «Неудачный день»)¹⁷. Для мальчика-подростка именины его кузена в загородном поместье оборачиваются унижением, жгучим, как крапива. Набоков конечно же не забыл скуку летних семейных праздников у своего кузена в имении Сайн-Витгенштейнов Дружноселье, неподалеку от Выры¹⁸. Рассказ «Обида», в котором Набоков пытается запечатлеть былые ощущения во всей их полноте, вызывает в памяти светлые бунинские образы ушедшей России — недаром рассказ посвящен Бунину — и предвосхищает «Дар», «Другие берега» и игры в саду Ардиса. Чувствительность, делающая Путю столь уязвимым, в то же время превращает мир, который он созерцает, в хоровод чудес. В этот «неудачный» день Путя испытывает лишь обиду, однако рассказ, хотя и написанный с точки зрения мальчика, передает магическую прелесть всего, что его окружает и чем он, как мы понимаем, станет дорожить в будущем.

Напечатанная две недели спустя в «Последних новостях», «Обида» проложила русло для потока новых публикаций. Когда Берлин был центром эмиграции, а «Руль» — его главной газетой, Сирин регулярно питал ее читателей своими стихами. Теперь в Берлине осталось лишь тридцать тысяч русских, причем

половина из них имела немецкие корни и к этому времени отделилась от русской колонии¹⁹. «Рулю» оставалось жить три месяца. Однако в Париже, центре четырехсоттысячного русского населения Франции, эмигрантские издательства пока преуспевали. Главное ежедневное издание русского Парижа и самая влиятельная газета эмиграции, «Последние новости», стали помещать на своих страницах один сиринский рассказ за другим, а также отрывки из его романов, публиковавшихся полностью и сплошным потоком в «Современных записках».

После выхода двух романов и повести, написанных Сириным за полтора года, постоянный критик «Последних новостей» Г. Адамович возобновил наступление на него с новых позиций: допуская, что Сирин пишет блестяще, он усматривал нечто неладное в том, с какой скоростью он это делает. Адамович и его окружение были убеждены, что в условиях современного кризиса — всегда остросовременного для подобных знатоков и ценителей кризисов — силы чувствительной души должны быть подорваны отчаянием. Отсюда следовало, что столь плодовитый писатель, как Сирин, — это бездушная пишущая машина. У Адамовича были свои подпевалы.

Для Сирина эти выпады не были неожиданностью. «Современные записки» еще не приступили к публикации «Подвига», а Набоков уже сказал Струве, что его новый роман будет выходить «под тихий свист Содомовича и других Жоржиков» (Георгий Адамович и Георгий Иванов)²⁰. Он послал Струве и Фондаминскому язвительную эпиграмму на Иванова и радовался тому, что ее быстро подхватил русский Париж:

«Такого нет мошенника второго во всей семье журнальных шулеров». — «Кого ты так?» — «Иванова, Петрова, Не все ль равно…» — «Постой, а кто ж Петров?»²¹

1 июля Набоков вновь предпринял наступление на Адамовича и его окружение, написав, не без помощи Пушкина, еще более беспощадного эпиграмматиста и литературного забияки, чем он, поэтическую мистификацию «Из Калмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“ (Vivian Calmbrood's „The Night Journey“)». Представленное как перевод фрагмента английской поэмы вымышленного Вивиана Калмбруда (упоминание молодого Вордсворта помогает датировать ее примерно началом XIX века), «Ночное путешествие» рассказывает о том, как на пути в Лондон Калмбруд, сидя в темноте дилижанса, слушает рассказ незнакомого попутчика и собрата по перу о том, как его муза из лирической превратилась в сатирическую²².

К иному критику в немилость Я попадаю оттого, что мне смешна его унылость, чувствительное кумовство, суждений томность, слог жеманный, обиды отзвук постоянный, а главное — стихи его. Бедняга! Он скрипит костями, бренча на лире жестяной, он клонится к могильной яме адамовою головой [117] .

Калмбруд выслушивает поэта и, когда рассветные лучи проникли в дилижанс, узнает его имя:

117

Игра на фамилии Адамович и словосочетании «Адамова голова», означающем «череп».