Владимир Набоков: русские годы
Шрифт:
Старик эмигрант, возвращаясь с похорон своего знакомого, вспоминает всех, кого он потерял в жизни, — сестру, жену, которая его бросила, друга, замученного в Гражданскую войну, — и несмотря ни на что, сидя на скамейке в сквере, он преисполнен необыкновенного счастья. Рядом с ним на скамейке с русской газетой в руках сидит сам автор рассказа, который выбрал этого незнакомца для эпизода в своем романе и придумал ему правдоподобное прошлое. Ему хотелось поделиться своим искрометным счастьем творчества со стариком, но он не уверен, что ему это удалось. На самом деле, чем отчетливее становится образ читающего газету «автора», тем яснее мы понимаем, что он тоже, конечно, всего лишь марионетка в руках реального автора. Предвосхищая игру миров внутри миров внутри миров в «Бледном огне», этот искусный рассказ наводит на мысль, что, возможно, бытие при всей его трогательной непосредственности —
Рассказ можно также рассматривать как одну из набоковских вариаций на темы «Дара», в данном случае на тему, связанную с попыткой Федора догадаться, о чем думал его отец в последней экспедиции, или заглянуть в душу друга, потерявшего рассудок после смерти сына.
Поздним летом Набоков написал нечто совершенно неожиданное — небольшой автобиографический этюд по-английски, в котором он рассказывает о своих связях с Англией в раннем детстве и который впоследствии он переработает в четвертую главу («Мое английское образование») книги «Память, говори». Этюд послужил упражнением в английском языке перед началом работы над переводом «Отчаяния», и, подчеркивая свои ранние контакты с Англией, Набоков, возможно, подготавливал ее к встрече с собой. Само название этого этюда свидетельствует о том, что, несмотря на его знания, ему будет нелегко перейти на другой язык — «It is Me», а не естественное английское «It's Me» или «It is I», которое запутавшиеся пуристы считают более правильным27. К сожалению, от набоковского опуса не сохранилось ничего, кроме этих трех слов.
Словно бы вознаграждая Сирина за успехи в английском языке, газета «The New York Times Book Review» поместила о нем статью. Он написал матери: «В „New York Times“ в статье обо мне говорится, что „our age has been enriched by the appearance of great writer“ [132] , а у меня приличных штанов нет и вообще не знаю, в чем поеду в Бельгию, куда меня читать приглашает „Pen Club“». В письме Глебу Струве он называет свое финансовое положение «до крайности бедственным» и спрашивает, не удастся ли ему найти в Англии место преподавателя русской или французской литературы 28 .
132
Наша эпоха обогатилась появлением великого писателя (англ.)
В начале сентября он написал рассказ «Случай из жизни»29. Единственный раз в своей практике Набоков ведет повествование от лица женщины — и делает это превосходно. Героиня, чувствительная женщина, обреченная любить тех мужчин, на которых больше никто не претендует и которые уходят от нее к другим, гораздо менее достойным возлюбленным, в очередной раз обнаруживает, что стала орудием в чужих руках, невольной сообщницей своего знакомого, пытавшегося застрелить жену, которая только что его бросила. Не впервые героиня оказывается втянутой в чужую, морально убогую жизнь и униженной собственной отчаянной потребностью в любви. Несмотря на это, она каким-то образом сохраняет доброту, достоинство, надежду. За «намеренно будничным, газетным тоном», которого Набоков добивается в изображении внешних событий, скрывается вера писателя в непреходящую ценность духа. Жизнь его героини — несчастная, даже гротескная, разумеется незавидная, все же заключает в себе некую победу.
Едва закончив рассказ, Набоков немедленно принялся за перевод «Отчаяния», который издатель ожидал получить к Рождеству. По его словам, это была «первая серьезная попытка… использовать английский язык с целью, которую можно, условно говоря, назвать художественной» 30 . Осень оказалась самым тяжелым временем года: присмотр за Дмитрием — «смесь hard labour'a [133] и рая», острая нехватка времени, сомнение в собственных переводческих способностях угнетали его. «Ужасная вещь, — писал он Зинаиде Шаховской, — переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку, и чувствуя в лучшем словаре не друга, а вражеский стан» 31 .
133
Тяжкого
29 декабря в 3 часа ночи он заканчивает перевод «Отчаяния»: «Я отворил окно, было все черно, ни одного огня, и почему-то пахло весной». Совсем иной дух учуял в рукописи некий сварливый англичанин, к которому Набоков обратился по рекомендации агентства в Берлине с просьбой проверить его английский. Набоков сам считал перевод стилистически неуклюжим, однако англичанин, обнаружив «в первой главе несколько солецизмов… отказался читать дальше, заявив, что книга ему не нравится; я подозреваю, что он, скорее всего, принял ее за подлинную исповедь» [134] 32 .
134
По странному совпадению, краткое изложение в журнале «New Yorker» киноверсии «Отчаяния» содержало неумышленное заявление (опровергнутое в целом потоке опровержений), что в основу фильма, поставленного Фассбиндером в 1979 году, положен «автобиографический» роман Набокова.
V
Набокову не терпелось вернуться к «Дару» («Я уже, кажется, третий год подряжаю на него кирпичи»). Однако вначале он надеялся переработать свои английские воспоминания. Его несколько обеспокоило полученное от Зинаиды Шаховской известие, что на литературном вечере в Брюсселе в конце января 1936 года ему предстоит прочитать что-нибудь по-французски. Три года назад у него возникла идея рассказать об особой французской субкультуре русского дворянства, и теперь, когда он написал о своем английском детстве — о гувернантке, английских сказках, «Chatterbox», — он, естественно, вспомнил про свою горемычную французскую гувернантку. За два-три дня в конце первой недели января он набросал «Мадемуазель О». Рассказ был написан с такой подозрительной, по его мнению, легкостью, что он считал его третьесортной литературой33. В нем содержится завуалированная просьба извинить его французский стиль — «излишняя предосторожность, — по словам Мориса Кутюрье, главного редактора собрания сочинений Набокова в издательстве „Плеяда“, — учитывая, что его французский, хотя временами несколько тяжеловесен, в целом замечательно поэтичен»34.
Когда очередные волнения, связанные со своевременным получением визы, остались позади, Набоков отправился в литературное турне: Брюссель, Антверпен и Париж. В Брюсселе он остановился у Зинаиды Шаховской и ее мужа Святослава Малевского-Малевича и скоро с ними подружился. У них в доме он познакомился с Полем Фиреном и Франсом Хелленсом, ведущим бельгийским писателем-прозаиком, чей роман «Божье око» Набоков с восторгом прочел несколько лет назад. Он легко нашел общий язык с Хелленсом (орлиный нос, монокль), который служил библиотекарем в бельгийском парламенте и был женат на русской35.
Набоков раньше просил Зинаиду Шаховскую присматривать за Кириллом («милый молодой человек, но беспечен, ребячлив, до ужаса неопытен») и с облегчением обнаружил, что брат изменился к лучшему. Он уже успел соскучиться по Дмитрию и с тоской писал Вере: «Я чувствую, как без меня там вылупляются новые слова». Хотя Набоков и переработал «Мадемуазель О», он все же боялся, что рассказ покажется слушателям длинным и скучным. Его волнения не оправдались, и вечер 24 января в ПЕН-клубе имел потрясающий успех, хотя народу собралось не очень много. Хелленс предложил ему отдать рассказ Жану Полану для «Nouvelle Revue francaise»36.
26 января бельгийский Русский еврейский клуб устраивал литературный вечер Сирина в Брюсселе. Перед большой аудиторией он читал стихи, рассказ «Уста кустам» (впервые представленный на суд публики) и три последние главы «Приглашения на казнь», которые имели такой успех, что он решил включить их в свою парижскую программу. Назавтра он снова читал по-русски — на этот раз «Пильграма» — в антверпенском Русском кружке; вечер, который, по мнению Набокова, не спасло даже выступление приглашенного фокусника, прошел скучно37.