Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти
Шрифт:
«Андрей, Кузьма!» — тянет один. —
«А что, Максим?» — откликается второй. —
«Чего стоймя
Стоим глядим?
Вопрос не прост,
И не смекнем:
Зачем помост
И что на нем?..»
Этот не вмешивающийся в действие мужицкий фон — важнейший смысловой знак спектакля. Это — наблюдающие, глазеющие. Те, кто не вмешивается в драку, хотя и могут вмешаться. Что-то про себя надумав, мужик все-таки дергает за веревку, и от этого колокола содрогается государство «от Казани до Муромских лесов» и тонет Русь в крови виновных и невиновных. Мужики распевают слова Высоцкого: «Теперя вовсе не
Когда Высоцкий написал эти куплеты, музыкальной обработкой их занялся композитор Юрий Буцко, оформлявший спектакль. Он несколько сократил строки, и это вызвало ревностную реакцию Высоцкого:
— Это почему вы, Юрий Маркович, мои тексты сократили?
— Не входят в музыкальную фразу. Фраза имеет свою структуру, и необходимость ее повтора потребовала сокращений.
— А, значит, у вас не входит, а у меня входит?..
Он вообще редко соглашался на работу с профессиональными композиторами и говорил, что «получается, может быть, лучше, чем у меня, но совсем не то, что я хотел сказать...».
В.Золотухин и В.Смехов в своих воспоминаниях о Высоцком почти слово в слово рассказывают о диалоге между ним и Н.Эрдманом, который произошел на репетиции «Пугачева»:
— Николай Робертович, вы что-нибудь сейчас пишете?
— А вы, Володя?
— Пишу... на магнитофоны...
— А я на в-в-века. (Эрдман слегка заикался).
— Да я, честно говоря, тоже на них кошусь...
— Коситесь. У вас получается. Слышу — телевизор... Слышу — вы. Вы понимаете, что это такое, когда поэта можно узнать по строке? Вы — мастер, Володя.
Слушая и принимая близко к сердцу песни Высоцкого, Эрдман признавался ему: «Вы можете то, чего не можем мы... Это настоящая поэзия. Мы можем интермедии, сценарии, те же стихи, но такого внутреннего поворота нам не одолеть, не постигнуть...»
А как приятно было слышать Высоцкому однажды сказанное Эрдманом: «Это что, вы сами сочинили? А так похоже на народную песню». Это было признание старым мастером молодого таланта. Мнение Н.Эрдмана ценилось очень высоко, не зря его называли отцом эстетической и этической платформы Театра на Таганке, где он проработал бок о бок с Любимовым шесть лет.
Высоцкий в «Пугачеве» играл Хлопушу, уральского каторжника, рвущегося к Пугачеву: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Или исцеленье калекам? ...Проведите меня к нему-у-у, Я хочу ви-и-и-деть эт-т-т-т-т-того че-ло-ве-ка-а-а», — уже из-за кулис несся нетерпеливый крик. Голый до пояса, закованный в цепи, окруженный верными Пугачеву воинами, Хлопуша Высоцкого рассказывал свою биографию — «отчаянного негодяя и мошенника, убийцы и каторжника», посланного губернатором убить Пугачева, который заставил трепетать целую империю. Хлопуше обещали свободу и деньги, но он остался «бунтовщиком, местью в скормленным».
Роль Хлопуши небольшая — в ней нет и сорока стихотворных строк. Но Высоцкий сделал ее чуть ли не главной, возложив на своего героя огромный идейный и эмоциональный груз. По выражению Н.Крымовой, это была «роль-крик, но не краткий, а особой голосовой протяженности».
Своим впечатлением от игры Высоцкого делится его коллега по театру А.Сабинин: «В Хлопуше совпало все! Его поэтическая сущность была шире, чем те возможности, которые до этой роли давал ему театр. И все, чем наградила его природа, — талант, широта натуры, яростный темперамент, — все это сошлось в Хлопуше!
На прогоне Володя рвался вперед, рвался из этих цепей, а в конце зала стоял Любимов... И Володя хрипел, рычал: «Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека».
Володя делал ударение —
О том, как он играл эту роль, можно узнать по одной из многочисленных рецензий на спектакль. Ю.Головашенко («Советская культура», 14 декабря 1967 года): «Поэтичность и огневой темперамент слагают своеобразный сценический характер Хлопуши в исполнении Высоцкого. Уральский каторжник, стремящийся к Пугачеву, передает в спектакле неистовый мятежный взлет, характерный для размаха «пугачевщины», взлет, сделавший крестьянское восстание таким устрашающим для самодержавия. Слушая Хлопушу-Высоцкого, словно видишь за ним взвихренную, взбунтовавшуюся народную массу, вспененную могучую лаву, неудержимый поток, разлившийся по царской России. Своеобразный голос артиста способствует силе впечатления, его оттенки как нельзя больше соответствуют характеру Хлопуши, воплощенному в строках есенинских стихов, — сложной человеческой судьбе, надорванному, но не сломленному человеческому духу».
С.Есенин сам очень любил читать монолог Хлопуши. Впервые он читал поэму 6 августа 1921 года в знаменитом «Литературном особняке» на Арбате.
Сохранилась запись голоса Есенина, которую не раз очень внимательно прослушал Высоцкий. Важны были для Высоцкого и «показы» есенинской интонации Н.Эрдманом, хорошо знавшим Есенина.
Есть воспоминания А.М.Горького о чтении Есениным этого монолога: «...когда Есенин читал этот монолог, он всегда бледнел, с него капал пот, он доходил до такой степени нервного напряжения, что сам себе ногтями пробивал ладони до крови каждый раз. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренне, с невероятною силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника: «Я хочу видеть этого человека!» И великолепно был передан страх: «Где он? Где? Неужели его нет?» Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью!»
Удивительное совпадение — Горький писал о Есенине, а мы читаем, как о Высоцком: и хриплый голос, и низкий рост, и огромная эмоциональная энергия, и поразительная искренность одинаково характерны и для автора, и для исполнителя. Полное слияние артиста с автором говорит о внутренних связях, о духовном родстве, культурной преемственности. Высоцкий говорил: «...когда рассказали эту историю с руками, мне это дало новый допинг, и я, кажется, ухватил, что он хотел сказать в этом монологе: я там рвусь изо всех сухожилий». И еще одно не менее удивительное совпадение. «Его песни поют везде — от благонадежных наших гостиных до... тюрьмы». И там же: «Он предсказывал конец свой в каждой своей теме, кричал об этом в каждой строчке...» Писатель Леонид Леонов написал это в 1925 году на смерть Есенина. А разве это не о Высоцком?
Исследователи творчества С.Есенина справедливо считают: взявшись писать о реальном крестьянском бунте и его вожаке, Есенин фактически написал трагедию о себе, себя ощутив Пугачевым, или в Пугачева вложил свою душу. Но Высоцкий-Хлопуша вошел в спектакль эпизодической ролью, возвысив ее до трагедии, а может быть — до кульминации спектакля. Они оба — Высоцкий и Есенин — имели вкус к словам и к их сочетаниям. С каким смаком, удовольствием выкрикивал Высоцкий слова Есенина:
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!