Владлен Бахнов
Шрифт:
Мы живем в страхе перед завтрашним днем не по тому, что боимся будущего, а потому, что помним прошлое.
Горожане издали смотрели на пламя первых костров инквизиции и думали, что это и есть светлое будущее.
Биясь
Будьте милосердны, и наказание никогда не падет на вашу голову.
Если бы никто не сражался с ветряными мельницами — разве изобрели бы мельницы электрические?
Всякое начало имеет конец. Всякий конец имеет начало. Но если конец опережает начало — начало становится концом, а конец, наоборот, началом. И ничего не меняется.
Как странно! Я знал многих людей, продавших здоровье за деньги. Но кому они его продавали, если, как известно. здоровья за деньги не купишь?
Ум отличается от глупости не количественно, а качественно. Иначе большая глупость могла бы считаться небольшим умом.
Глупость не беспредельна. Но никто не знает, где она кончается.
1. На мелководье тонут даже самые глубокие мысли.
2. Никому не может служить утешением то, что он утонул не в пруду, а в океане.
3. А, с другой стороны, уж если суждено утонуть, то лучше в океане, чем в луже.
4. Утонувший в океане не боится болота.
Почему-то все двуликие Янусы — на одно лицо.
Если у твоего соседа табун коней, а у тебя всего один ишак — погляди на пешехода.
Если Вселенная не имеет ни начала, ни конца, то где же она, в сущности, размещается? Ведь где-то же должна она находиться, раз мы здесь?
Если
Если перо страуса входит в моду — горе страусу!
Голыми руками его не возьмешь: противно!
Глуп тот одногорбый верблюд, который завидует двугорбому.
Кто знает, может быть, светлое будущее уже наступило и незаметно ушло в прошлое?
Большая глупость отличается от небольшой не размером, а очевидностью.
Каждый умный человек боится оказаться в дураках.
А дураку это не грозит.
От великого до смешного один шаг — следовательно, от смешного до великого не больше.
Если ты плохо пишешь — не печалься: вспомни, сколько на планете не умеющих читать. Пиши для них.
Воспоминания о Владлене Бахнове
Бенедикт Сарнов
Искать себя ему не пришлось
С Владиком Бахновым мы вместе учились в Литературном институте.
Это был совершенно особый институт, не похожий — я уверен в этом — ни на одно высшее учебное заведение не только в нашей стране, но, наверное, и в мире.
Преподаватели у нас были самые разные. Были среди них блестящие университетские профессора, ученые мирового класса — такие, как Валентин Фердинандович Асмус, Сергей Михайлович Бонди, Сергей Иванович Радциг, Александр Александрович Реформатский… Были персонажи совершенно реликтовые, неведомо как сохранившиеся в многочисленных советских чистках. Но и у них тоже мы многому могли бы научиться.
Однако, поскольку, как сказано в одном известном анекдоте, «чукча хочет быть писателем, а не читателем», гораздо больше, чем лекции, нас интересовали творческие семинары: у прозаиков их вели Федин. Паустовский, Гладков, у поэтов — Луговской, Сельвинский, одно время, кажется, Светлов.
Но ярче всего из всей моей литинститутской жизни мне запомнились лестница и подоконник. На этом подоконнике, возле этого подоконника шла главная наша жизнь. Если я и научился чему-нибудь в Литинституте. так именно вот здесь, на этом подоконнике.
Конечно, и на лекциях я узнавал много важного и интересного. Да и могло ли быть иначе, если лекции, как я уже говорил, нам читали Бонди, Реформатский. Асмус… Но все, что я узнал от них. я мог бы узнать, если бы учился и в другом каком-нибудь институте. Скажем, на филфаке МГУ А вот то, что происходило у подоконника…
Там читали стихи. Притом такие, которые нигде больше услышать мы бы не могли. Например, ставшие потом знаменитыми, но тогда мало кому известные четверостишия Коли Глазкова:
Все говорят, что окна ТАСС Моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, Но это не поэзия.С восторгом повторяли мы и другое Колино четверостишие. сочиненное им в первый день войны:
Господи! Вступися за Советы! Охрани страну от высших рас. Потому что все твои заветы Гитлер нарушает чаще нас.